Страница 18 из 143
Для приговора, вынесенного историей правлению Екатерины, символичной во многих отношениях стала образцовая тюрьма, сооруженная ею в Петербурге как раз перед Французской революцией; желая показать, что Россия по праву занимает место среди других европейских держав, она дала ей гордое имя «Бастилия». Но как только императрица внесла последние штрихи в свое регулярное сословное государство (Standestaat) во главе с абсолютным правителем (1785[43]), она столкнулась с новой группой интеллектуалов, которые утверждали, что государство — это уже не совокупность сословий, а общая сумма автономных «граждан». Следовательно, личная свобода проистекает из участия в государстве, а не из принадлежности к корпорации. Более того, они утверждали, что монархия, если ее не ограничить или не отменить, неизбежно выйдет за ею самой же определенные рамки и превратится в деспотизм. Впервые была предложена четко определенная политическая альтернатива, основанная на иной системе приоритетов[44]. В этом состояло несчастье Екатерины — стать свидетельницей начала эпохи революций, радикально отвергавшей ее абсолютизм с республиканской душой.
Из этого, однако, не следует, что императрица быстро осознала исходящую из Франции опасность. Французская революция, как заметил Альбер Сорель, была событием уникальным в анналах европейской истории. Американскую революцию, которая вполне могла бы послужить предупреждением, в Петербурге трактовали как войну за национальную независимость, а не как прямой вызов существующему политическому порядку. (В русском языке даже не было слова для описания этого события: слово «революция», как и его французский эквивалент, означало всего лишь государственный переворот (coup d'état), подобный тому, что привел Екатерину на трон. Лишь после Французской революции слово приобрело современное значение, а его прежнее значение перешло к слову «переворот».) Естественно, вначале Екатерина не заметила нового содержания во французских событиях и рассматривала их в рамках прецедента. Она приписала их возникновение плохому финансовому управлению, а продолжение — «злой воле» (la mauvaise volonté) вождей революции и пресловутым масонам. Несколько решительно настроенных роялистов, утверждала она, могут легко подавить бунт; «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»{166}.[45] (Вполне логично, что она защищала Вольтера от обвинения барона Гримма в том, что он подготовил почву для революции, и утверждала, что он и его современники — «роялисты, все они проповедуют порядок и спокойствие…»{167},[46] Со своей точки зрения, она была права.) По мере радикализации революции Екатерина была вынуждена признать, что «разбойники» полностью захватили власть, но она предрекала, что беспорядок, бесчинство толпы и анархия — неизбежные результаты политической вседозволенности и предельного равенства — в конце концов сменятся деспотизмом под властью «цезаря»-демагога{168}.[47] И опять, со своей точки зрения, Екатерина была права, но она плохо понимала, что этот цезарь-тиран будет действовать в рамках совсем другой политической системы.
И в заключение. Очевидно, что Екатерина II едва ли являлась ранним образцом современного специалиста по связям с общественностью, осуществляющего обширную программу улучшения своего имиджа дома и за рубежом, вводя в заблуждение общественное мнение. Пропасть между ее словами и делами была не больше, чем у любого другого правителя того времени, а существование такой пропасти означало всего лишь ограниченные возможности, присущие абсолютизму XVIII века. Тщательное изучение ее правления выявляет взаимосвязь между доктриной трактата Монтескье «О духе законов», принципами, заявленными Екатериной в «Наказе», равно и передовыми практиками, отраженными в Полном собрании законов Российской империи, и оценками, дававшимися ее деятельности просвещенными современниками. Подводя итог, можно сказать, что ее политика находилась в гармонии с идеями ее эпохи. В контексте предреволюционной политической мысли Европы ее заявления и практические дела принесли ей право вознаградить саму себя «республиканской душой». Однако до Французской революции республиканизм, как, собственно, и свобода, означал нечто совсем отличное от того республиканизма, который вскоре будет прочно ассоциироваться с якобинством. Совсем не случайно, что после 1789 года императрица более не говорила о себе как о республиканке (несмотря на то что и французским революционерам она отказывала в этом определении). Значение термина изменилось, сдвиги произошли во всей политической системе (по крайней мере, содержательные, если не формальные), однако русская императрица твердо держалась тех принципов, которые приносили успех и славу до революции. И в этом состояла трагедия Екатерины II как императрицы-республиканки.
Екатерина II и меланхолия, или Анатомия политической оппозиции
Среди многочисленных аксиом, наводняющих историографию российского XVIII века, встречается утверждение, что вторая половина века, а в особенности последний период царствования императрицы Екатерины стали временем возникновения политической оппозиции в ее современном смысле[48]. Чаще всего оппозиция связывается с личностью Александра Николаевича Радищева. Считается, что его целью была дискредитация либо свержение абсолютной монархии в ее специфической российской форме и замена ее республикой. Иными словами, Радищеву приписывается привнесение в Россию политических идей нового, модерного типа.
Принято думать, что вызов, брошенный Радищевым, был столь дерзким, что императрица не могла его проигнорировать. Реакция ее не замедлила последовать: Радищева приговорили к смертной казни, милостиво замененной пожизненным изгнанием в Сибирь. Исследователи ссылаются на заслуженное наказание, понесенное первым российским мучеником от политики, как на доказательство того, что императрица осознавала сущность его выпада: ее реакция доказывает, что она видела в действиях Радищева попытку подорвать устои абсолютизма.
Таким образом, утверждение о существовании в екатерининское время политической оппозиции современного типа содержит два взаимосвязанных предположения. Во-первых, что такого рода политическая оппозиция и в самом деле возникла в годы царствования Екатерины II. Во-вторых, что императрица прекрасно понимала политическую значимость этого явления и соответствующим образом на него реагировала.
Совершенно очевидно, что второе утверждение логически подкрепляет правомочность первого. Чтобы установить непосредственную связь между этими двумя предположениями, современному исследователю настоятельно рекомендуется читать радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву» как образец антиправительственной политической пропаганды: ведь та, против кого эта работа была якобы направлена, — сама императрица — прочла это произведение именно так. А если она сама распознала в своем противнике политического оппонента абсолютизма, оппонента модерного типа, то как мы можем отнестись к нему иначе?
Не пытаясь оспаривать утверждения об истинных намерениях Радищева, данная статья попытается разобраться со вторым из двух предположений.
Любые рассуждения о том, как императрица воспринимала предполагаемую оппозицию, должны учитывать, в какие категории Екатерина ее стремилась поместить. Ведь она, как и все мы, испытывала потребность в категоризации, распределении людей по знакомым ячейкам. Существенным элементом этого процесса было умственное усилие, направленное на присвоение ярлыков, — усилие, отраженное в использовавшейся императрицей лексике. Специфические слова, к которым она прибегала, вероятно, несут в себе информацию о том, как она понимала мир, в котором жила и действовала. Изучив многочисленные, но рассеянные по источникам высказывания императрицы и особенно ее лексику, можно получить представление о том, как она воображала себе намерения своего противника[49]. Применив это представление на практике, можно проникнуть в систему политических координат Екатерины. Необходимо также привлечь более косвенные, но тем не менее относящиеся к делу скрытые смыслы для анализа более широкого контекста, в котором реализовывался политический дискурс в XVIII веке. К сожалению, сегодня последняя тема не может быть рассмотрена в рамках данной статьи.
43
Год издания Жалованных грамот дворянству и городам, оформивших сословное общество в России. — Примеч. науч. ред.
44
Профессор Джордж Тейлор на основе своего анализа политического содержания наказов (cahiers de doleances. — Примеч. науч. ред.) в статье: Revolutionary and Non-Revolutionary Content in the Cahiers of 1789: An Interim Report // French Historical Studies. 1972. Vol. 7. P. 479–502 — привел убедительные доводы в пользу того, что даже во Франции, на родине политической революции, четко выраженные альтернативы существующей политической структуре были скорее результатом, чем причиной Французской революции.
45
Выражая свое согласие с Берком по поводу природы анархии, Екатерина была убеждена в том, что «несомненно, из всех форм сопротивления самая слабая — анархия, так что ныне достаточно бы нанять 12 или 15 000 людей, дабы установить во Франции монархическое правление». (Пер. науч. ред. Оригинал на франц.: «de toutes les résistances la moindre sans contredit est l’anarchie or dont j’opine qu’avec 12 ou 15000 hommes employés en effet il ne saurait manquer de rétablir le gouvernement monarchique en France»; Екатерина II — И.Г. Циммерманну, 16 сентября 1791 г. (Briefwechsel. S. 149).) Первая часть фразы содержится в ее «Записке о мерах к восстановлению во Франции королевского правительства» (Русский архив. 1866. Т. 4. Стб. 399–422. (Здесь же см. то же ее утверждение: «Из всех сопротивлений анархическое конечно слабейшее»: Стб. 409, рус. пер. — стб. 410. — Примеч. науч. ред.) О связи масонства с Французской революцией см. записки русского масона И.В. Лопухина: Лопухин И.В. Записки некоторых обстоятельств. С. 21.
46
Советские ученые, ограниченные методом, который должен произвести от французского Просвещения политический радикализм, полагают, что современники воспринимали философов почти в том же духе, что и сейчас. Чтобы подтвердить, что просвещенные деспоты (русское обозначение «просвещенные абсолютисты» больше соответствует намерениям этой формы правления) в ужасе отшатнулись от философов, когда разглядели во Французской революции плоды их усилий, двум видным советским историкам потребовалось, чтобы Екатерина II прервала переписку с Вольтером после начала Французской революции, хотя Вольтер в 1778 г. умер: Штранге М.М. Русское общество. С. 37–38; Петрова В.А. В.И. Ленин об абсолютизме в России // В. И. Ленин и историческая наука / Ред. В.В. Мавродин. Л., 1970. С. 21. Екатерина действительно была обеспокоена тем, какое влияние могут оказать труды философов на русское общество, но только потому, что «они [философы] думали, что проповедуют людям с добрым, как они полагали, сердцем и соответствующими желаниями, а вместо этого прокуроры, адвокаты и прочие негодяи прикрылись их принципами, чтобы совершить все те ужасы, коими пользовалось когда-либо самое отвратительное злодейство» (СИРИО. Т. 23. С. 587). Похоже, ничто не подтверждает сведения Шарля Массона, который в своих мемуарах писал, что Екатерина с началом Французской революции повелела убрать бюст Вольтера из Эрмитажа. См.: Массон Ш. Секретные записки о России времени царствования Екатерины II и Павла I: Наблюдения француза, жившего при дворе, о придворных нравах, демонстрирующие незаурядную наблюдательность и осведомленность автора / Вступ. ст. Е. Э. Ляминой и А. М. Пескова; подгот. текста и коммент. Е.Э. Ляминой и Е. Е. Пастернак. М.: НЛО, 1996. С. 49, примеч.
47
Как и во многих других случаях, здесь взгляды Екатерины совпадали со взглядами Монтескье, который предупреждал, что неумеренная свобода, как правило, порождает предельное равенство, которое ведет к бесчинству толпы и к анархии и в конце концов «тогда возвышается один тиран» (Монтескье Ш. О духе законов // Он же. Избранные сочинения. М., 1955. С. 157–733. Кн. VIII, гл. 2, цитата — с. 255.).
48
Несмотря на разные способы объяснять появление именно такого вида оппозиции, и марксистско-ленинские историки, и их «буржуазные» коллеги сходятся в одном: оппозиция в России действительно возникла в царствование Екатерины II. Ученые-марксисты связывают возникновение политической оппозиции с зарождением в России капитализма (будь то в XVII или XVIII столетии), с сопутствующим возвышением буржуазии, с ожесточением классовой борьбы, со становлением просвещенного абсолютизма, возникшим в результате определенного баланса политических сил, и с осознанием (после восстания Пугачева и Американской революции и перед лицом надвигающейся Французской революции), что просвещенный абсолютизм был больше абсолютизмом, чем Просвещением. Из этого для ученых, придерживающихся марксистско-ленинского подхода, следует, что угнетенные подданные императрицы должны были уяснить неадекватность не только ее правления, но и всего института просвещенного абсолютизма в целом: ведь он, в конце концов, был не чем иным, как политическим отражением перехода от позднего феодализма к раннему капитализму. Независимо от своей классовой принадлежности, интеллигенция, жаждущая разрушить феодализм и построить капитализм (в его идеальной форме), встала на сторону угнетенных масс.
Как правило, историки, не принадлежащие к марксистско-ленинской школе (как дореволюционные, так и западные), подчеркивают не столько внутреннее развитие страны, сколько проникновение в российский интеллектуальный оборот политических идей извне. Сравнивая западные идеи с реальностью России, русская интеллигенция предположительно обнаружила, что реальность оставляет желать лучшего. В результате либеральная интеллигенция разочаровалась в консервативном монархе и решила добиваться конституционной реформы. Историки этой школы считают, что Радищев (и, по мнению многих, Новиков) были провозвестниками борьбы, кульминацией которой стало восстание декабристов — вдохновленное, вероятно, осознанием, что самодержавие никогда само себя не реформирует.
Из всего вышесказанного должно быть ясно, что, несмотря на то что ученые марксистско-ленинского толка и их «буржуазные» коллеги расходятся в определении движущих сил российской истории, они тем не менее разделяют целый ряд допущений относительно возникновения в России политической оппозиции. И те и другие убеждены, что оппозиция возникла в конце XVIII в. и целью ее было «развенчать» в глазах общества ту специфическую форму абсолютизма, которой была привержена Екатерина II.
49
Как известно, индивид обладает способностью обманывать: сознательно применять категории («ярлыки», labeles), не отражающие его мыслительный процесс. Однако если категории применены спонтанно, в форме, не предназначенной для широкой публики, можно предположить, что они и в самом деле отражают мыслительный процесс. Остается еще, конечно, вероятность самообмана, но, поскольку он так же сильно управляет мотивацией, как и «чистое» восприятие (и действительно, они в принципе неразрывно связаны между собой), самообман тем не менее не умаляет значимости анализа индивидуальной терминологии. К счастью, императрица позаботилась о том, чтобы до нас дошла ее спонтанная реакция на вызов, брошенный ей Радищевым и другими. Дневники личного секретаря государыни Александра Васильевича Храповицкого донесли до нас слова Екатерины, сказанные в самый разгар радищевской истории. Кроме того, у нас есть собственноручные заметки императрицы на полях ее личного экземпляра «Путешествия из Петербурга в Москву». Их дополняют многочисленные высказывания неофициального характера: все они указывают на особые языковые клише, к которым прибегала Екатерина в отзывах о Радищеве. Одно предостережение: как читатель быстро заметит, автор этой статьи ни в коем случае не пытался предпринять сколько-нибудь систематическое и методологически обоснованное исследование языка Екатерины II. Скорее его подход лучше всего характеризовать как «импрессионистский». [Здесь: основанный на субъективных ощущениях. — Примеч. науч. ред.]