Страница 27 из 27
И начальство это оценило. Назавтра в местной газете появилась большая статья под заголовком: «Наш знатный земляк». И в моем имени и фамилии было допущено всего лишь по одной ошибке. И там говорилось, что в песню «Голубка» я вложил своим свистом всю волю кубинского народа до конца бороться с американским империализмом.
Но по-настоящему я понял, как меня оценили в родном городе после того, как моя старенькая мама назавтра вернулась с базара. Все еврейские женщины, а они все же еще не перевелись в городе, пропустили ее без всякой очереди брать молоко, и, пока маме наливали его в бидон, эти женщины смотрели на нее с почтением и доброй завистью, и каждая в отдельности сказала ей только одну фразу:
— Не сглазить бы.
Жаль, что нет в живых балагулы Нэяха Марголина. Интересно, что бы он сказал? Ведь он обычно выражал мнение всей Инвалидной улицы. Но теперь не было ни улицы, не было и мнения.
Поздно вечером к моей маме притащилась в гости с другого конца города — вы бы думали кто? — Рохл Эльке-Ханэс, бывшая товарищ Лифшиц, первая общественница нашей улицы. Она, конечно, была уже не та. Не вернулся с войны ее муж, кроткий и тихий балагула Нахман Лифшиц, который делал все по дому, пока она занималась общественной деятельностью; И от этой деятельности ее давно отстранили, так как после войны более подходящими для нее сочли русских женщин.
Но, невзирая на седьмой десяток, она по-прежнему была здорова и без единой морщинки на лице. И как когда-то не расставалась с семечками и лузгала их круглые сутки, благо, времени у нее было хоть отбавляй и к старости наступила бессонница.
Она сидела напротив меня и молча, лишь шевеля челюстями, чтобы перемолоть семечки, неотрывно смотрела, как я пью чай с домашним вареньем, и в глазах ее, когда-то голубых, а теперь серых, светился восторг и удовлетворение, как если бы моя карьера создавалась не без помощи ее общественной деятельности. О моем выступлении она сказала только одну фразу, но этой фразой было сказано все.
— После смерти Сталина это было второе крупное событие в жизни нашего города.
Она имела в виду мой успех.
Прежде, чем покинуть мой город навсегда, я долго бродил по его ставшими чужими мне улицам.
В песке, возле строящегося нового и уже похожего на казарму дома, играли дети. Один из них, пятилетний еврейский мальчуган, привлек мое внимание. Сердце мое заныло. Запахло моим собственным детством. Рыжие, как огонь, волосы, веснушки — закачаться можно, глаза голубые, как небо, крепкая мужская шея и уже сейчас ощутимая широкая кость будущего силача. Он не мог быть ни кем иным. Он мог быть только потомком кого-нибудь из прежних обитателей Инвалидной улицы. И все дальнейшее только подтвердило мою догадку.
Я неосторожно раздавил ногой его совок. Он встал, уперев крепкие ручонки в бока, посмотрел, прищурясь, мне в лицо, со свистом втянул в нос длинную соплю и без единого «р» бросил мне в лицо, как мы это делали некогда на Инвалидной улице:
— Старый дурак!
И тогда я понял, что далеко не все потеряно.
1971 г. Le Moulin de la Roche. Франция