Клен ты мой опавший

Вася (смеется). Обойдусь. Лучше денег соберем, тебе новое платье купим.

Клава (настаивает). Я хочу пива! И ты выпей. Хоть чуточку. Самую малость.

Вася (улыбаясь). Твое слово — закон.

И они стоят с кружками в руках, но глаз друге друга не сводят. Клава отпивает пиво маленькими глотками, смеется, а Вася только пену сдувает губами и не пьет, а смотрит на Клаву, словно видит впервые.

Над киоском на высоком столбе — рупор уличного радиорепродуктора. Из него льется мелодия — грустный перебор струн мандолины, а потом хриплый, испитой голос, тот самый, что остался в памяти с войны, с маленькой станции в Средней Азии, запел:

Клен ты мой опавший, Клен заледенелый, Что стоишь, нагнувшись, Под метелью белой?

Замирает кружка с пивом у губ Клавы. Улыбка слетает с лица, и страх заполняет глаза. А Вася улыбается, смотрит на нее, будто и не слышит этой песни.

П о л и н а (со злостью). Врешь ты все! Не было всего этого! Счастливая была… Так я тебе и поверила. Не рассказывай сказок. Такого не бывает. У бабы счастья быть не может. Это только в кино да в книжках… на дурачков рассчитано…

Клава (чуть не со слезами). Было! Все было! И счастье было, и любовь была…

П о л и н а. Не было! Врешь!

Клава (упрямо). Нет, было! Я, может, только тем и живу, что светлое в памяти сохранила…

Женщина с грудным ребенком на руках. Полина! Грех обижать вдову.

Полина. Никакая она не вдова! Не было у нее мужа!

К л а в а (в ярости). У меня не было мужа?

П о л и н а. Не было! Врешь! Все придумала, что» бы нас дразнить.

Клава ринулась к Полине. Обе женщины сцепились в яростной безжалостной схватке. Загремели, падая с плит, кастрюли, заплакали в испуге дети, кричат женщины. Клава и Полина катаются по полу, вцепившись друг другу в волосы.

Их разнимают, растаскивают прибежавшие в кухню мужчины. Тяжело дыша, в изодранных платьях, обе женщины продолжают перепалку, теснимые мужчинами.

П о л и н а. Не было у тебя мужа!

К л а в а. У меня не было мужа?

Полина. Врет, а вы уши развесили… Был бы у тебя муж, хоть что-нибудь сохранила. А то только языком мелешь.

К л а в а. Я сохранила.

Полина. Что? Сколько живу здесь — его портрета не видала. Не может человек умереть, не оставив следа.

Клава. Пойдем, бесстыжая, покажу.

Полина. Что покажешь? Пенсионную книжку?

Можешь ее сунуть, знаешь куда?

Клава. Нет, не книжку. Пойдем, покажу… И вы все идите… Всем покажу.

Клава идет по коридору к двери своей комнаты. За ней гурьбой — жильцы всей коммунальной квартиры. Клава остановилась у двери, смотрит на всех с вызовом и широко распахивает дверь.

Два больших овальных портрета под стеклом, в резных рамках разместились рядышком на стене.

Васю трудно узнать. Вместо гимнастерки — на нем пиджак с галстуком, а в нагрудном кармане белеет краешком платочек. Со стриженой Васиной головы художник убрал пилотку и заменил ее модной шляпой.

А Клава — в другом овале, уже не в майке с голыми плечами, а в нарядном платье с брошью, и рассыпанные прежде волосы собраны теперь на затылке в пучок, а сбоку, над бровью, воткнута алая роза. Только, как прежде, повернута Клавина голова в сторону. И потому портрет повешен с левой стороны от Васиного, и выходит, что Клава смотрит на него…

В той же комнате, с двумя овальными портретами на стене, сидит за столом Клава с почтальоном — пожилой, старше Клавы, женщиной, в форменной тужурке и с толстой сумкой, полной газет и писем, висящей на ремне через плечо.

Клава расписывается в квитанции, а почтальон отсчитывает ей деньги.

Клава (смущенно). Ох, неловко мне пенсию получать, обошлась бы и без нее…

Почтальон. Почему так? Заслужила… Его голова (она кивнула на Васин портрет) большего стоит.

Клава. Детей у меня нет… Сама работаю… Хватает и без пенсии.

Почтальон. Я тоже работаю… а мне эта пенсия — ох, как годится.

К л а в а. У вас на руках дети остались… Теперь уж и внуки. Послушайте, возьмите эти деньги себе… внукам гостинцы купите. Ну, от меня, скажете… от тети Клавы…

Почтальон. Душа у тебя, Клава, добрая… Потому и муж тебе хороший достался. А я моего… пусть земля ему будет пухом, добрым словом помянуть не могу. Прости меня, Господи, за слова такие, но я дня хорошего не могу припомнить с моим благоверным…

Клава. Плохое забывается, хорошее остается.

Почтальон. Если было хорошее…

Клава, Было…

…Маленькая, бедно обставленная, но уютно убранная комнатка. Клава, молодая, цветущая и куда красивей, чем мы ее помним со времен войны, завязывает Васе галстук.

К л а в а. Не опоздать бы. Кино когда начнется?

Вася. Еще полчаса. На трамвае за десять минут доберемся.

Клава. Такая картина хорошая. Мне подружки все уши прожужжали. Про любовь.

Вася (смеется). А разве нам своей любви не хватает, что чужую надо подглядывать?

Клава (кокетничает). Может, там еще краше любовь?

Вася (авторитетно). Краше не бывает. (И, хохоча, обнимает Клаву, так и не дав ей завязать галстук.) Клава притворно сердится, убирает его руки и снова начинает завязывать узел.

Клава. Вот увидишь — опоздаем.

В приоткрытую дверь просунула голову старушка.

Старушка (просит умильным голоском). Вася, у нас свет погас. Видать, пробка сгорела.

Клава (отрезала). Мы в кино идем.

Вася (мягко отстраняя ее). Погоди, Клава. Не сидеть же людям в темноте.

И он, уже в общей, коммунальной кухне, среди пяти одновременно шумящих примусов, взбирается по лестнице к электрическому щитку, чинит пробку.

Клава (заглядывая в кухню, нетерпеливо). Скорей, Вася! Ведь опоздаем…

Вася. Успеем.

Закончив починку, Вася слезает с лестницы. Женщины у примусов с обожанием смотрят на него, а одна поманила его пальцем.

Женщина. Глянь, Вася. Дымит примус. Без ужина своих оставлю.

Вася глянул на часы, покачал головой и, выключив примус, стал разбирать его.

Когда Клава, уже одетая, чтобы идти в кинотеатр, заглянула в кухню, Вася, сняв пиджак, ковырялся в примусе и жирные пятна сажи чернели на белой рубашке и галстуке.

Клава заплакала от обиды, а Вася, не помыв рук, обнял ее и стал утешать.

Вася. Ну, завтра пойдем в кино. Не убежит.

Клава (всхлипывая, жалуется). Все ты для людей стараешься. Обо мне забываешь.

Вася (смеется). Да о ком же я думаю, как не о тебе? Электричество чинил

— о тебе думал, за примус взялся — в голове ты. Вот, думаю, Клава похвалит, что людям пособил.

И Клава уже улыбается сквозь слезы.

К л а в а. Не хватит тебя, Вася, на всех.

Вася (гладя ее по голове). Хватит. И еще останется.

Соседский мальчик (теребит его сзади). Дядя Вася, зайди к нам. Патефон не крутится, пружину заело.

Вася, обняв притихшую Клаву, идет за мальчиком.

Его умелые руки быстро налаживают патефон. Вся семья соседей сидит вокруг. А мальчик ставит черную пластинку, крутит ручку. Клава сидит рядом с Васей, ждет, когда заиграет музыка.

Бежит игла по черному диску, и первые звуки мандолины заставляют Клаву насторожиться, инстинктивно прижаться к мужу.

Клен ты мой опавший, — доносится из патефона тот самый голос безногого инвалида, хриплый, пьяный.

Клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись Под метелью белой?

Плачет, захлебывается Клава, прижимая к себе Васину голову, а он мягко вырывается, хочет послушать песню. Да и соседи слушают с удовольствием. И никто не видит, будто слепые, что творится с Клавой.

На столе стоит полувыпитая бутылка водки и две рюмки. Под портретами Клавы и Васи на диване сидят в обнимку две женщины — Клава и почтальон, чуть хмельные, и поют в два голоса, изливая свою вдовью тоску:

Куда бежишь, тропинка милая?

Куда ведешь, куда зовешь?

Кого ждала, кого любила я, Уж не воротишь, не вернешь.