Теория нравственных чувств

Иначе бывает с человеком, который по ошибке, оплошности, торопливости или неблагоразумию невольно обманул ближнего: ему обычно бывает стыдно, хотя сам этот случай и не имел особенного значения. Такой человек всегда готов откровенно сознаться в своей вине. Если обман, в который он ввел других, невелик, то он испытывает лишь живое сожаление; но если обман имел пагубные последствия, то он не может этого простить самому себе. Хотя, в сущности, он и не виноват, он чувствует, по выражению древних, необходимость в очищении и старается всеми зависящими от него средствами исправить сделанную ошибку. При таких обстоятельствах человек обычно бывает расположен доверить свой поступок суду казуистов, которые, как правило, смотрят на него снисходительно, порицают его неблагоразумие, но всегда готовы снять с виновного обвинение в бесчестии, вызванное обманом.

Но человек, которому чаще всего приходится советоваться с казуистами, всегда готов с различными оговорками и, так сказать, с двуличными доводами одновременно как обманывать других, так и утешать себя мыслью, что слова его, с известной точки зрения, правдивы. Казуисты высказывались самым разнообразным образом в таких случаях: когда они одобряли побуждение к обману, то нередко оправдывали и самый обман, хотя большей частью они порицали его.

Итак, главный вопрос, рассматриваемый в сочинениях казуистов, – это сознательное уважение правил справедливости: насколько следует уважать жизнь и благосостояние ближнего, вознаграждать его, быть искренним и верным данному обязательству и всякого рода обещаниям, наконец, быть целомудренным и скромным, в нарушении чего состоят, по их выражению, грехи похоти.

О всех сочинениях казуистов можно сказать вообще, что они тщетно стараются точным образом определить то, что может быть оценено только чувством. И действительно, можно ли установить неизменные правила, которые точно бы обозначили границу, за которой в каждом частном случае строгое чувство справедливости превращается в пустую или суетную щепетильность; которые точно указали бы минуту, когда скрытность и скромность становятся уже притворством; которые бы определили, до какого предела может дойти насмешка, чтобы не показаться отвратительной злостью, и до какой степени может простираться откровенность и свободное обращение, дабы не нарушить правил приличия и чтобы не навлечь на себя подозрений в легкомысленной неосмотрительности? Что касается всех этих вопросов, то хорошее в одном случае оказывается дурным в другом, а то, что определяет порядочное поведение, изменяется в зависимости от малейшего изменения ситуации. Вследствие этого сочинения казуистов вообще столь же бесполезны, как и скучны. Они почти не приносят пользы тому, кто обращается к ним, даже если решения их были бы справедливы, ибо, несмотря на множество собранных в них примеров, надо быть особенно удачливым, чтобы встретить в них случай, совершенно согласный с тем, который вызвал сомнение. Человек, искренне желающий поступать согласно со своими обязанностями, должен быть крайне ограничен, если воображает, что может просветить себя сочинениями казуистов, а на человека, пренебрегающего своими обязанностями, чтение подобных произведений вообще не окажет никакого благотворного влияния. Ни одно из них не возвышает человека и не побуждает его на великие и благородные поступки; ни одно из них не внедряет глубоко в его душу благости и человеколюбия. Напротив, большее число их научает нас сделкам со своей совестью, а пустые тонкости, заключающиеся в них, оправдывают множество уверток, освобождающих нас от важнейшей части наших обязанностей. Излишняя точность, с которой казуисты старались рассматривать вопросы, неизбежно служит источником опасных заблуждений, делает их сочинения сухими и неприятными, а также наполняет их малопонятными метафизическими дистинкциями, не способными возбудить в нашем сердце тех ощущений, которые должны иметь в виду истинно нравственные сочинения.

Итак, две полезнейшие части нравственной философии суть собственно этика и правоведение. Сочинения же казуистов должны быть полностью отвергнуты. Древние моралисты отличались более верным взглядом, когда, говоря о тех же предметах, что и казуисты, не объявляли притязания на строгую точность и довольствовались описанием в общих чертах чувств, на которых основана справедливость, скромность, чистосердечие, и того поведения, к которому нас побуждают эти добродетели.

Тем не менее многие философы, по-видимому, приближались к учению казуистов. Цицерон в третьей книге «Об обязанностях» старается, подобно им, определить правила поведения в самых сложных случаях, в которых крайне затруднительно указать надлежащий образ действий. Из некоторых мест этой книги можно заключить, что многие другие философы пытались сделать то же самое до него. Но ни он сам, ни они не пытались представить полной системы по этим вопросам: они имели в виду только указать, как часто приходится нам сомневаться, следует ли в известном случае поступать согласно с нашими обыкновенными обязанностями, или должно удалиться от них.

На каждую систему положительного права можно смотреть как на более или менее совершенную попытку создания системы естественного правоведения или как на собрание отдельных правил правосудия. Так как люди ни в коем случае не согласятся переносить друг от друга несправедливость, то общественные суды вынуждены прибегнуть к власти, переданной им правительством, чтобы поддержать справедливость. В противном случае общество было» бы ареной убийств и беспорядков, и каждый человек прибегал бы к личной мести за нанесенные ему, по его мнению, обиды. Для предупреждения беспорядков, которые бы возникали, если бы каждый человек вздумал лично вершить правосудие относительно самого себя, суды во всех сколько-нибудь сложившихся государствах стараются воздавать справедливость всем людям, выслушивать и обсуждать жалобы на все обиды. В любых правильно управляемых государствах имеются не только судьи, рассматривающие правовые споры между гражданами, но существуют и сами правила, установленные для направления разбирательства; последние большей частью согласны с правилами естественной справедливости. Бывают, однако, обстоятельства, когда согласие это отсутствует: то так называемая конституция государства, то есть интересы правительства, то преимущества привилегированных сословий, угнетающих само правительство, препятствуют положительным законам страны согласовываться с требованиями естественной справедливости. В одних странах невежество и варварство жителей не дают возможности естественным чувствам справедливости достигнуть той чистоты и точности, которые легко приобретаются ими в более цивилизованных странах. Законы таких стран столь же грубы, как и нравы их жителей. У других народов дурное устройство судебных учреждений не допускает полного развития никакой системы законодательства, хотя нравы их и благоприятствуют, по-видимому, установлению более совершенной системы. Но нет ни одной страны, в которой мнения положительного закона совпадали бы во всех случаях с правилами, предписываемыми естественным чувством справедливости. Хотя все системы законодательства заслуживают уважения как несомненные памятники человеческих убеждений в различные эпохи и у различных народов, тем не менее нельзя смотреть на них как на системы, действительно основанные на законах естественной справедливости.

Можно было бы ожидать, что исследования юристов о пороках и о развитии законодательства в различных странах должны были обратить их внимание на исследование естественных законов справедливости, независимо от положительного законодательства. Можно было бы также ожидать, что подобные исследования привели бы их к системе естественного законодательства или к теории общих принципов, которые должны служить основанием законодательства для каждого народа. Но хотя исследования юристов и произвели нечто подобного рода, хотя среди юристов, систематически разбиравших законы различных стран, нет ни одного, в сочинениях которого нельзя было бы найти наблюдения этого предмета, тем не менее только в последние века была создана такая общая теория и было обращено внимание на философию законодательства самого по себе, независимо от частных установлении различных народов. Ни один из древних моралистов не пытался собрать в одно отдельное целое всех правил справедливости. Цицерон в своих «Обязанностях» и Аристотель в «Этике» не говорят о справедливости более точным и подробным образом, чем о всякой другой добродетели. В законах Цицерона и Платона122, в которых можно было бы надеяться встретить перечисление правил естественного правосудия, исполнение которых должно быть подкреплено положительным законодательством каждой страны, ни слова не говорится о них. Законы их суть законы поддержания порядка, а не справедливости. Греции, кажется, первый пытался создать род системы из принципов, которые должны присутствовать в законодательстве каждой страны и служить ему основанием. Его трактат о законах войны и мира, несмотря на все свои несовершенства, представляет до настоящего времени самое полное изложение этого предмета. Я попытаюсь в другом сочинении изложить общие основания законодательства и управления, а также коренные изменения, испытанные обществом в различные периоды своего развития как относительно правосудия, так и относительно финансов, управления, армии и всего, что входит в область законодательства. Поэтому я не буду в данный момент рассматривать подробности, касающиеся истории правоведения.

122

Имеются в виду «Законы» Платона и «О законах» Цицерона.