Солдаты

Крестьяне угрюмо отмалчивались. К толпе подбежали запыхавшиеся и злые

Патрану и жандарм, отставшие от Штенберга. Остроконечные верхушки шапок

начали расплываться в разные стороны.

-- Вы что же, не желаете защищать свое отечество?

Офицер обвел толпу недоумевающим взглядом.

-- Что же вы молчите? Вот ты, Бокулей, почему ты не хочешь идти на

оборонительную полосу?

Худой желтолицый крестьянин зачем-то снял шапку, обтер ею свою курчавую

голову и только потом уже ответил:

-- Я отдал двух сыновей. С меня хватит.

-- Но ты не забывай, что один из твоих сыновей дезертировал. Не служит

ли он русским? -- Штенбергу хотелось сказать что-то более острое и обидное

этому мужичонке, но он не мог. Все та же непонятная ему самому

нерешительность, которую он испытал утром в разговоре со старым конюхом

Ионом и управляющим, сдерживала его и сейчас. -- Ты смотри у меня, Бокулей!

-- пригрозил он на всякий случай крестьянину.

Тот ответил тихо, но твердо:

-- Я не знаю, где мои сыновья. Их взяли в армию.

-- Зато мы знаем! -- Штенберг соскочил с коня, сунул за ремень черенок

плетки и вдруг заговорил дружелюбно: -- Отечество в опасности, господа! Мы

ведь с вами односельчане, и нам легко понять друг друга. Королева Елена и

командование румынской армии поручили мне сказать вам, что вы должны

создавать добровольческие отряды по борьбе с русскими парашютистами.

Готовьтесь! Вам уже зачитывали обращение маршала Антонеску и Мамы Елены.

Русские идут сюда, чтобы взять у вас ваши земли, ваших жен и дочерей.--

Лейтенант почувствовал, что голос его начинает дрожать, и поскорее закончил:

-- За спасение вашей земли, наших очагов, господа!..

Толпа, до этого упорно молчавшая, вдруг загудела. Почувствовав, что

крестьяне, по крайней мере большая их часть, поверили его словам, боярин

прокричал еще громче:

-- Русские не пройдут по нашей земле!

Штенберг ожидал, что эти слова вызовут волну патриотических возгласов,

но крестьяне молча начали расходиться по домам. Площадь быстро опустела.

Гарманешти погрузилось в тяжкую и долгую тишину. Только слышно было, как

по-весеннему бодро ревел, клокотал под опорами моста водяной поток.

"Что же это такое? А?.. Что же случилось?.." -- уныло спрашивал себя

молодой боярин, подъезжая к своей усадьбе. У ворот он опять увидел Василику.

Щеки девушки горели. Василика пристраивала у себя на груди подснежник.

Наверное, она только что вернулась из леса. Большие черные глаза и все лицо

ее были облиты светлой радостью. И лейтенанту почему-то захотелось согнать с

ее лица эту радость. "Чему она все улыбается?" -- подумал он с досадой,

быстро соображая, что бы сказать ей. Неожиданно вспомнил о ее любимом. "Не

eго ли она поджидает? Не зря же ходят слухи, что Георге Бокулей служит

русским.

-- Василика! громко, с наигранной веселостью окликнул он девушку.

-- Что, мой господин? -- Василика опустила ресницы.

-- Василика, ты слышала что-нибудь о Георге?

-- Нет, мой господин! -- Девушка испуганными и вместе с тем полными

надежд и ожидания глазами посмотрела в красивое лицо молодого боярина.

И он торопливо, боясь, что уже через минуту может не решиться на это,

бросил:

-- Русские убили его.

Альберт хотел быстро пройти в дом, но широко раскрытые черные глаза

Василики остановили его.

-- Вы... вы... это неправда!..

Он быстро взял ее за плечи.

-- Да, да. Я еще раз проверю. Наверное, это неправда. Успокойся,

Василика. Сейчас столько слухов, им верить нельзя. Бедная Румыния! --

Штенберг ощутил, как что-то холодное поползло в самую его душу. И теперь ему

вдруг стали до ужаса понятными эти два слова, оброненные королевой после

похорон старого боярина: "Бедная Румыния!" "Когда же началось все это?" --

мысленно спрашивал он себя, не зная еще точно, что следует разуметь под

неопределенным словом "это".

-- Успокойся же, Василика! Жив, наверное, твой Георге. Перестань

реветь! -- прикрикнул он на девушку.

Над усадьбой вновь пролетели, только в обратном направлении, два

советских самолета.

2

-- Ну, господин генерал, вам-то грешно сетовать на свою судьбу. Ваш

корпус расположился ничуть не хуже, чем в королевском дворце. Вы только

подумайте: господствующие высоты и триста пятьдесят дотов! Железная,

несокрушимая стена от Пашкан до самых Ясс. Если русским и удастся вступить

на территорию нашей страны, то здесь, у этих твердынь, они найдут свою

могилу. Заметьте, генерал: русским еще ни разу не приходилось иметь дело с

дотами...

Так говорил, обращаясь к Рупеску, представитель верховного командования

при Первом румынском королевском корпусе полковник Раковичану. Младший по

званию, Раковичану разговаривал с Рупеску снисходительно-покровительственным

тоном, каким обычно разговаривают в подобных случаях представители

вышестоящих штабов. Он посмотрел в хмурое лицо Рупеску, склонившегося над

картой, и улыбнулся:

-- Что же вы молчите, господин командующий?

-- Я думаю, полковник, что вы не слишком сильны в военной истории.

Иначе вы бы вспомнили Измаил, Плевну, Галац. Да что говорить о тех давних

временах! Вам пришлось бы вспомнить линию Маннергейма.

Раковичану расхохотался:

-- Это вы правильно подметили, генерал. В истории военного искусства я

действительно профан. Как вы знаете, мои познания простираются совершенно в

иной области... Однако надо же признать, господин командующий, что ваши

гвардейцы совсем недурно устроились под метровыми крышами долговременных

точек. Не так ли?

Это уже походило на издевку.

-- Вам, полковник, как представителю верховного командования, --

подчеркнул Рупеску последние слова, -- следовало бы знать, что в дотах

расположились не мои, а немецкие солдаты...

-- Неужели? -- деланно удивился Раковичану.-- О, эта старая бестия

Фриснер!* -- Полковник попытался изобразить на своем лице негодование, но

это ему не удалось, и он поспешил все свести к шутке. -- Приближается лето,

мой дорогой генерал. Пусть себе немцы преют в этих карцерах, -- И, чувствуя,

что переборщил, начал уже серьезно: -- Говоря между нами, генерал, на наших

солдат -- плохая надежда. У немцев есть все основания не слишком полагаться

на нас.

Рупеску потемнел:

-- Не вам бы, румынскому офицеру, говорить об этом, господин полковник.

-- К сожалению, приходится говорить.-- Голос Раковичану мгновенно

изменился, в нем зазвенел металл. Фразы его стали жестки и прямолинейны. --

Я плохой военный -- это уже вы успели заметить. Но я не могу считать себя

плохим политиком, генерал. A политика сейчас состоит в том, что русские

должны быть задержаны на этих рубежах. Задержаны до тех пор, пока сюда не

придут... -- Раковичану, спохватившись, замолчал, с минуту подумал и

закончил: -- Итак, задержать! Сделать это могут лучше немцы, чем наши

солдаты. Как ни обидно, но это следует признать. Наши армии, черт возьми, с

каждым днем становятся все менее и менее надежными. Конечно, вы согласитесь

со мной, генерал?

* Фриснер -- генерал-полковник, командовавший немецкой группировкой

"Южная Украина".

Но Рупеску слушал рассеянно. Мысли генерала были заняты другим: его не

очень-то устраивала перспектива неизбежной и, по-видимому, скорой встречи с

русскими. Куда лучше было бы остаться в Бухаресте, где его корпус в течение