Солдаты

почти в своем первобытном и первородном виде. Расстегнув ворот гимнастерки и

сунув туда руку, Никита с нежностью гладил атласные, иссиня-черные лацканы

смокинга. Но крики, подхлестывающий рев, доносившийся от реки, подмывали и

Никиту. Он чувствовал, как неудержимая дрожь бежала по всему его телу и ноги

готовы были, не спрашиваясь хозяина, понести Пилюгина прямо в этот водоворот

борьбы огромного коллектива со стихией. Еще через минуту Никита без всякого

сожаления забросил свою покупку в воду. Быстрое течение подхватило ее и

понесло. Роскошный смокинг мокрым грачом поплыл по воде, покачиваясь и все

уменьшаясь в размере. Снять сапоги и брюки у Никиты не хватило терпения.

Прыгая в воде и гогоча от освежающего холода, он достиг застрявшей машины.

Найдя свободное место у борта кузова, уперся своим огромным плечом и,

выкатывая глаза, гаркнул что есть моченьки:

-- Раз, два -- взяли!!

Десяток молодых глоток поддержали:

-- И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два!..

Никита ощутил, как кузов под его плечом чуть-чуть подался, солдат

напряг силы и, испытывая еще никогда не переживаемое им ощущение слитности

со всей этой ревущей и хохочущей солдатской массой, закричал буйно и

радостно:

-- Братцы!.. Пошла, пошла!! Товарищи, пошла!.. Давай, давай!..

По его лицу текли светлые капли: водяные ли брызги катились, пот ли,

или это были слезы -- трудно понять...

Несколько осмелевших румын в черных безрукавках, из-под которых

выглядывали белые длинные рубахи, подкатили к берегу огромную замшевшую в

сыром подземелье бочку. Один из них сильным ударом вышиб чоп. Вино ударило

вверх мощным красным фонтаном. Тот, кто вышибал чон, не успел отбежать, и

теперь с его подбородка падали на землю кровяно-рдяные капли.

Солдаты подбегали к бочке и угощались.

Марченко, батальон которого переправлялся в это время, хотел было

запретить пиршество, но его остановил прибывший на переправу начальник

политотдела.

-- Пусть выпьют по кружечке. Они этого заслужили. Только следи, чтобы

не перепивались. А то вон, вижу, тот старикашка уже в третий раз подходит.

Твой?

-- Нет, -- охотно отрекся от солдата Марченко, обрадовавшись, что боец

действительно не принадлежал к его батальону. -- Из разведроты Забарова! --

с удовольствием пояснил лейтенант.

Старикашкой, которого заприметил полковник Демин, был Кузьмич, как

известно любивший выпить. На самом деле он не в третий, а в четвертый раз

подходил к бочке. На худых, впалых его щеках горел здоровенький румянец.

Кузьмич был навеселе. Однако четвертую кружку ему помешал выпить Пинчук.

Заметив на ездовом взгляд начальства, Петр Тарасович взял Кузьмича за руку и

отвел его к повозке, как неразумное дитя.

-- Стало быть, и выпить нельзя, -- обиделся Кузьмич, произнося эти

слова слегка заплетающимся языком. -- Эх, язви тя!..

Солдаты, выпив по кружке, бежали в воду. До позднего вечера над рекой

не умолкал шум. Левее переправлялись вброд тяжелые танки. Задрав высоко

вверх длинные стволы, словно боясь захлебнуться, они по самые башни

погружались в воду. На берег выползали обмытые, блестя высветленными

траками, мчались вперед на предельных скоростях, заставляя содрогаться

землю.

Пыльные деревья уже бросили в реку свои изломанные, длинные тени. На

берегу стало прохладней, а в воде -- теплей. Еще слышнее стали крики, дальше

разносил их повлажневший воздух:

-- Раз, два -- взяли! И-и-и-ще -- взяли!

Устроившись на повозке, Камушкин быстро-быстро набрасывал карандашом в

свой альбом штрихи будущей картины. Мольбертом ему служила спина Кузьмича,

вздремнувшего после трех-то кружек. Пинчук, увлеченный переправой, не мешал

им. Лишь в редкие минуты Вася отрывался от альбома. Закидывал назад волосы,

остановившимися глазами смотрел в одну точку. Бесстрашная невидимка-мечта

уносила его на своих легких крыльях в чудесное сказочное царство, которому

нет ни конца ни края, где, куда ни кинь взгляд, синеют одни безграничные

дали. Начиналось с малого... Кончится война. Камушкин возьмет свой альбом и

отправится в Москву, прямо в студию Грекова. Знаменитые художники посмотрят

его рисунки, переглянутся между собой, потом кто-нибудь из них не выдержит,

улыбнется и скажет: "Товарищи, перед вами -- талант!" Студия, разумеется,

немедленно забирает Камушкина к себе. Он учится, а потом начинает писать

одну картину за другой. И что ни картина -- то шедевр. Имя Камушкина

мелькает в газетах, художника осаждают репортеры. Он отправляется в

длительное путешествие по стране: к колхозникам, на заводы, к полярникам, в

воинские гарнизоны.

Долгие годы не появляются его картины. Проходит десять, двадцать лет.

Никто, конечно, не подозревает, что художник создает великое полотно, может

быть, такое же, как репинские "Запорожцы", а может... а может, и лучше.

Через двадцать лет картина заканчивается. Она так велика, что ее нельзя

установить в Третьяковке, для нее Советское правительство строит специальное

здание, которое с этого момента становится самой притягательной точкой на

земном шаре. Мир спешит увидеть еще небывалое творение искусства. Камушкину

аплодируют, обнимают его, целуют...

На этом месте смелая жар-птица -- тщеславная Васина мечта возвращалась

к своей исходной точке. Горячий румянец покрывал лицо комсорга: он стыдился,

что так далеко зашел в своих мыслях. Тем не менее он ждал, когда бойкая и

смелая подружка-мечта вновь расправит крылья и понесет его в свое

безграничное далеко.

Камушкин вздрагивал от звучного храпа ездового.

-- Ну... тише же, -- умоляюще шептал он, дотрагиваясь до фиолетового

Кузьмичова носа, выводившего какую-то увертюру.

-- Рисуешь, Рафаэль?

Начальник политотдела! Вася сразу узнал его голос. Художник и не

заметил, как Демин подошел к их повозке.

-- Рисую, товарищ полковник... -- сказал Камушкин, обернувшись к

начподиву.

-- Добро! Но выглядишь ты плохо. Почему отказался ехать в госпиталь?

-- Не мог я. Такие события!..

-- События... -- Демин поглядел на реку, словно бы там и вершились эти

самые события, о которых думал Камушкин. Добавил мечтательно: -- Да,

события, братец! -- и перевел взгляд на румын, которые, кучками сбившись у

своих домов и переговариваясь меж собой, неотрывно смотрели в сторону

переправлявшихся советских войск.

-- Бравю!* -- говорили они уже смелее, указывая на русских солдат.

До румын доносились гул моторов, голоса красноармейцев, ржание лошадей,

скрип повозок, лязг гусениц, свист бичей, громыханье походных кухонь, из

которых сыпались на землю красные искры, отчетливо отбиваемый шаг ротных

колонн -- все те особенные и хорошо знакомые фронтовикам звуки, что

рождаются ночным передвижением крупных войсковых масс. Румыны прислушивались

к этим звукам с таким же робким и вместе с тем светлым,

приподнято-обнадеживающим душевным трепетом, с каким люди прислушиваются к

первому весеннему водяному потоку, сорвавшемуся с гор и с неудержимой,

торжествующей силой хлынувшему в долину, когда бывает и боязно, но больше --

радостно и весело.

* Храбрый, мужественный (рум.).

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Разгром гитлеровцев на ясско-кишиневском направлении совершался по

тщательно разработанному плану. Вспугнутый и сильно раненный фашистский

зверь вначале, как ожидалось, метнулся на юго-восток, но напоролся на

перерезавшие ему путь наши войска. Тогда он устремился на запад, но