Солдаты

обратно. До этой минуты Никита как-то не выказывал признаков уныния, изредка

пытался даже шутить, подтрунивать над другими, а сейчас, поняв, что выйти из

дота уже невозможно, что кругом засели немцы с пулеметами, он вдруг

загрустил, пал духом, рана показалась ему смертельной. Никита начал стонать.

Шахаев, приказав перевязать ему ногу, первое время молчал, потом стон

солдата стал раздражать его. Забыв о боли, парторг сполз с койки, наклонился

над Пилюгиным.

-- Зачем стонешь, Никита? -- спросил он спокойно и строго, так, чтобы

слышали все.-- Ну зачем? Ты же хорошо знаешь, в каком мы положении. Твои

товарищи ранены тяжелее тебя. Сенька, например... Однако он, видишь,

молчит... Что с того, что ты разжалобишь нас? Немцы только обрадуются, если

мы раскиснем. Вот перевязали тебя и больше ничем помочь не можем. Терпеть

надо. Ты солдат...-- Помолчав, закончил тихо и сурово: -- Солдат, понимаешь?

Но Никита будто и не слышал Шахаева. Вытягивая шею, стонал:

-- Воды...

Сенька поморщился и ничего не сказал. Аким глядел на Никиту своими

кроткими голубыми близорукими глазами и тоже молчал.

Шахаев отвязал от ремня флягу, сунул ее горлышко в рот Никите. Сильные

и жадные глотки солдата вызвали и у старшего сержанта невольные глотательные

движения, он облизал сухие, горячие губы. Пилюгин минуту спустя просил

снова:

-- Воды...

Шахаев наклонился над ним вновь:

-- Нет больше воды, Никита. И ты это знаешь. Зачем же спрашиваешь?

Немцы подтянули пушки и открыли огонь по доту. Крутой изгиб траншеи

мешал им попадать в дверь. Снаряды с оглушительным треском ударялись о

железобетон; мелкие осколки, отлетая от внутренних стен дота, впивались в

разведчиков, добавляя к их ранам новые; солдаты лежали, уткнув лица в землю,

боясь, что осколки попадут в глаза. Сенька насчитал около сорока прямых

попаданий в дот, и примерно такое же количество снарядов упало поблизости.

Чтобы заглушить боль от мельчайших осколков бетона, впившихся в тело, Ванин

крепко сжал зубы и про себя считал, отмечая каждое попадание: "Сорок один...

сорок два... пятьдесят... пятьдесят три..."

-- Гитлерята паршивые! -- вдруг выругался он.-- Стрелять-то не умеют.

Жаль, что рация у Акима поломалась. Передать бы на батарею Гунько. В два

счета разделалась бы она с нашим дотом. И все тут...

Шахаев насторожился.

-- Это что, Семен, капитуляция?

Сенька покраснел.

-- Что вы, товарищ старший сержант... К тому это я, что плохая

артиллерия у немцев... А нам -- что?.. Коли не будет иного выхода...

-- Не будет иного выхода!.. Сеня!.. Ванин!.. Друг ты наш веселый, тебе

ли, старому разведчику, сталинградцу, говорить такие слова! -- Шахаев сел

посреди дота, в центре, сложил ноги по-восточному, калачиком, прищурил и без

того узкие глаза. Добрые, умные и мудрые искринки вспыхнули в щелках

припухлых век; нездоровый румянец выступил на худых его щеках. Он глядел то

на одного, то на другого, и казалось, все светлеет вокруг, даже на губах

Никиты скользнуло подобие улыбки. Вместе с тем бойцы чувствовали, что

парторг тревожился, словно хотел сказать что-то и не находил нужных, сильных

слов. Первым это заметил Аким; он перестал копаться в поврежденной рации,

внимательно глянул на старшего сержанта. Откинул назад непокорную

светло-русую прядь Ванин, заиграл живыми смелыми глазами, будто желая

сказать: "Посмотри-ка на нас, товарищ парторг! Мы вовсе не унываем!.. Мы еще

и веселиться можем! Чего там!"

Шахаев, поняв состояние солдат, предложил:

-- Давайте, товарищи, споем...

-- Петь нада... Всем нада!..-- горячо и обрадованно подхватил Каримов.

Немцы то ли сделали перерыв на обед, то ли еще по какой причине, но

только прекратили обстрел.

-- Давай затягивай, Семен,-- попросил Аким.

Однако Ванин, помрачнев, проговорил:

-- А песня не получится. Нет запевалы. Кузьмича нет...

Шахаев посмотрел на него долго и пристально и сразу понял, что не в

песне дело: просто солдат вспомнил, что где-то совсем недалеко отсюда есть

старый добрый Кузьмич, Пинчук, Наташа, Забаров, все разведчики, все наше, и

там жизнь. А тут...

Начался третий день "обороны Шахаева". И парторгу показалось, что

дальше держаться невозможно, что нельзя еще хотя бы на несколько часов

оттянуть то, что должно было произойти. Показалось это и по взглядам солдат

и еще больше по словам Сеньки: "А песня не получится". Что ж, вот как будто

сделано все, что должно и возможно было сделать; все физические и духовные

силы иссякли; можно, пожалуй, и кончать. Кто обвинит их в этом?

-- Зажигай!..-- хрипло приказал саперу Шахаев, видя, что солдаты знают,

что он хочет отдать этот последний приказ, и давно ожидают его.

Сапер долго не мог зажечь, спички ломались. Солдаты сбились вокруг

парторга, обнялись.

2

В подразделениях все было готово. Еще накануне ночью несколько тяжелых

батарей было выдвинуто к переднему краю. Зарывать в землю многотонные махины

артиллеристам помогли саперы и пехотинцы. Выдвинулась далеко вперед и

батарея Гунько. Бывший наводчик, а два дня назад получивший звание старшины

Печкин являлся чуть ли не главным помощником командира батареи. Он бегал

возле орудий, покрикивал на сержантов и солдат, торопил их. Подвизался в

качестве бывалого артиллериста и Громовой. Он успел обрести осанку завзятого

пушкаря -- солидная медлительность, полное презрение к не умолкавшей ни на

минуту пальбе, неторопливая походка вразвалку, вполне соответствующая и роду

войск и чину паренька: он принял от Печкина расчет, и не какой-нибудь, а

первый, по орудию которого, как известно, производится пристрелка репера и

строится параллельный веер. Фамилия у него была звучная и как-то мало

подходила к его щупленькой фигурке, а еще меньше -- к тонкому голоску. Ванин

серьезно советовал ему изменить фамилию и прозываться

Колесницыным-Пророковым, что, по мнению разведчика, звучало бы еще

внушительнее. Но Громовой никогда не верил ни в Илью-пророка, ни в его

огненную колесницу, а потому от предложения Ванина отказался.

Сейчас Громовой, выверяя прицельные приспособления, спрашивал нового

наводчика Ваню, парня молчаливого и на вид угрюмого:

-- Дострельнем до Бухареста, Ваня, а?

-- Поднатужимся ежели...-- неохотно отвечал тот, недовольный, видимо,

тем, что Громовой не доверял его умению, сам проверял прицел.

-- Ежели поднатужимся, то и до Берлина...

-- Коли танки подсобят,-- проворчал Ваня.

-- Танков хватит. На днях мы со старшиной ездили в лес, за Гарманешти,

в артмастерскую, так в этом самом лесу их видимо-невидимо...

-- Кого?

-- Танков, темнота! Кого, кого!..

-- Так бы и сказал.

-- Так и говорю. Стоят в лесу, загорают, все новенькие, с иголочки.

Танкисты на меня даже с завистью поглядели. "С передовой?" -- спрашивают. "С

передовой,-- отвечаю.-- Откуда же мне быть!" -- "А мы,-- говорят,-- вот

скучаем тут, держат нас на привязи".-- "Успеете,-- говорю,-- навоюетесь!"

Понял, еловая твоя голова, об чем речь? Целые скучающие бригады стоят за

нашeй спиной. Стало быть, резервы у нас богатые. Вот завтра как шандарахнут!

Видал, кто вчера на нашем энпе был? То-то оно и есть. Командующий фронтом

тут появлялся! A ты...

Громовой не договорил. Его отвлек батарейный связист, выкрикивавший в

трубку:

-- "Клен", "клен"!.. Я -- "акация". Проверка.