Страница 11 из 88
— Ваших черепов? — повторил с удивлением Тибурцио, не знавший обычая охотников.
— Разумеется! — отвечал канадец. — Языческие дикари считают число своих жертв по числу черепов, с которых снята кожа; мы же, обитатели лесов, считаем наши трофеи, как прилично христианам. Эти нарезки показывают число врагов, которых я на моем военном пути, как говорят индейцы, одолел в честном бою.
— Да ведь таких нарезок у вас там больше двадцати! — воскликнул Тибурцио.
— Если бы вы сказали вдвое больше, то и тогда немного бы ошиблись, — заметил канадец с улыбкой. — Вот, глядите сюда: эти единичные кресты означают стихов, эти двойные — павниев, тройные кресты означают сиу, эти звездочки означают воронов, а вот тут, — продолжал старый охотник, указывая на несколько однородных линий, — это плоскоголовые и черноногие[6], которым пришлось навсегда распроститься со своими охотничьими дерзновениями в прериях. Я вас спрашиваю, что бы стал я делать со всеми этими черепами? Я их всецело предоставляю индейскому тщеславию.
Тибурцио выслушал эту победную песнь честного канадца с большим удивлением.
— Вот видите! — продолжал канадец. — Разве я был не прав, когда сказал вам, что вы можете рассчитывать на друга, который стоит всякого другого? — При этом он протянул Тибурцио руку с выражением откровенности и добродушия, которые были красноречивее, нежели его язык. В сознании своего отчаянного положения юноша поблагодарил его самым искренним образом.
— Какое-то тайное предчувствие, — сказал Тибурцио, — говорило мне, что свет, который мелькал мне навстречу из лесу, когда я шел сюда, принесет мне помощь.
— Вы не ошиблись, — улыбнулся Розбуа. — Но простите старику некоторые вопросы, которые могут вам показаться нескромными. Вы еще так молоды, но уже лишились отца, у которого вы могли бы многое перенять.
При этих словах легкая краска покрыла щеки Тибурцио, который, помолчав с минуту, отвечал:
— Не вижу причины скрывать перед вами, что я, окруженный со всех сторон врагами, совершенно одинок на этом свете и не имею ни отца, ни матери.
— Так они оба умерли? — спросил канадец с участием.
— Я их никогда не знал, — произнес юноша тихим голосом.
— Вы говорите, что никогда их не знали! Вы говорите правду? — воскликнул канадец, внезапно поднимаясь и поднося кусок горящего дерева, чтобы осветить лицо Тибурцио. — Но может быть, вы знаете, в какой стране вы родились?
— Не знаю, — отвечал Тибурцио. — И к чему эти праздные вопросы? Какое участие вы можете принять в судьбе человека, который вам так же чужд, как и вы сами этой стране?
— Фабиан! Фабиан! — воскликнул старик, смягчая грубый тон своего голоса. — Неужели ты стал таким черствым и тебя не интересует твое прошлое и твой народ?
— Фабиан! Это имя мне незнакомо… Фабиан! — повторил Тибурцио, удивление которого удвоилось, между тем как канадец пристально разглядывал его лицо.
— О, мой Боже! — печально проронил Розбуа. — Имя не напоминает ему ничего, значит, это не он. Зачем я только предавался такой глупой надежде? Однако же твои черты лица мне напоминают маленького Фабиана. Что ж, сходство бывает обманчиво, извините меня, молодой человек, я безумец, я старик, совсем лишившийся рассудка!
Он бросил головню в огонь, уселся опять к подножию дерева и повернулся спиною к свету, так что почти совсем скрылся в густой тени ствола широколиственного пробкового дерева, к которому прислонился.
Уже багровые отблески зари стали падать на возвышенные верхушки леса; рассвет близился, но в гуще деревьев все еще было сумрачно. Где-то вдали трижды прокричал петух.
Тибурцио молчал; видя горе старого канадца, слова которого ему казались сперва загадочными, он стал вспоминать рассказ покойной жены Арелланоса о некоем великане матросе. Но как было допустить мысль о возможной связи того матроса и нынешнего гиганта охотника! В словах канадца он видел только благосклонное, бескорыстное любопытство. И в самом деле, старик вовсе не говорил ему, что ищет потерянного сына. Одно упоминание об этом могло бы многое объяснить, но Розбуа не произносил этого слова.
— Может быть, — прервал наконец молчание Тибурцио, — и в моих воспоминаниях о давно минувшем есть некоторое темное место, которое можно было бы освежить как-нибудь, но, увы! Одному только Богу возможно это сделать!
— Как! У вас нет больше никаких определенных воспоминаний? — спросил канадец тихим голосом и с грустным выражением, наклоняя свою голову.
— Однако же, — продолжал Тибурцио, — в ночной тишине, подобной этой, в ночь, когда я сидел у постели той, которую считаю матерью, какой-то сомнительный свет осветил эту темноту, и мне казалось, что я еще помню о каких-то весьма печальных сценах; впрочем, то были, без сомнения, сновидения, и притом страшные сновидения.
Пока Тибурцио говорил, старик, надежды которого опять пробудились, поднял медленно голову вверх, точно дуб, погнутый сильным порывом ветра. Он несколько раз делал рукою знак, чтобы Тибурцио не останавливался и не прерывал нити своих воспоминаний.
— Мне представляется, — рассказывал Тибурцио, — как будто я нахожусь в большой комнате, по которой вдруг подуло холодным ветром, таким резким, какого я никогда прежде не испытывал; мне представляется, что я слышу рыдания какой-то женщины, грубый и грозный голос, а потом… потом… потом больше ничего.
Но и эти слова не оправдали ожиданий старого охотника.
— То был, верно, какой-нибудь сон, — говорил он печально, — но продолжайте. Неужели это все, что осталось у вас в памяти? Не сохранилось ли у вас каких воспоминаний о прибое морских волн? Этого зрелища ребенок никогда не забывает, как бы мал он ни был!
— Я видел море в первый раз четыре года тому назад в Гуаямасе, — возразил Тибурцио, — однако же если я могу верить намекам, которые слышал, то, должно быть, я видел его первый раз в моем детстве.
— Ну, а с этими воспоминаниями, — продолжал спрашивать канадец, — не соединяется разве в уме вашем никаких других?
— Никаких! — был ответ.
— Никаких? — повторил старик, точно какое-нибудь отдаленное эхо. — Решительно никаких?
— По крайней мере никаких определенных; да это все, вероятно, как вы сказали и как я сам думаю, одни сны, которые мне только представляются действительностью.
— Без сомнения, — возразил Розбуа с выражением горечи, — где же детям вспоминать о таких вещах?
— Между прочим, в этих сновидениях, — говорил Тибурцио, — в эту минуту представляется мне одно почерневшее, грубое, но добродушное лицо.
— Какого рода лицо? — спросил Розбуа, поворачиваясь опять к свету, так что его напряженные мускулы как-то особенно резко выдавались, между тем как грудь сильно волновалась.
— Лицо это, — отвечал Тибурцио, — принадлежало человеку, который меня очень сильно любил; теперь, — прибавил он, — я начинаю опять вспоминать об этом человеке.
— Ну, а вы? — спросил Розбуа, между тем как на лице его выражался сильный страх. — Вы его любили?
— О да! Он был так ко мне добр!
Крупная слеза скатилась с бронзовой щеки нашего друга Розбуа, который отвернулся, чтобы скрыть ее. Он опять отодвинулся в тень дерева и пробормотал:
— Увы! Он тоже любил меня нежно!
Потом он опять стал продолжать почти трепещущим голосом, как будто сердце его готово было лопнуть:
— Не можете ли вы по крайней мере припомнить хоть какое-то обстоятельство, вследствие которого были разлучены с этим человеком?
Дальше он не мог продолжать. Опершись головою на свои могучие руки, он ждал с трепетом ответа на свой вопрос. Наступила мучительная пауза.
— Слушайте! — прервал наконец это тягостное молчание Тибурцио. — Вы, который, кажется, служите мне светочем, указывающим путь, слушайте, что мне теперь припоминается. Раз как-то днем потоки крови струились вокруг меня, грунт колебался под моими ногами, гром, а может быть, и пушки грохотали вокруг меня; я был заперт в темной комнате, где мне было очень страшно. Человек, о котором я вам рассказал, человек, который меня любил, пришел за мной… Подождите! — начал он опять. — Человек, о котором я вам говорил, сказал мне: «Становись на колени, дитя мое, и молись за свою мать…»
6
Индейские племена.