Страница 14 из 14
Был дядя Андрей и на Енисее. Бабушка его отправила туда после школы, потому что он “попал в дурную компанию”. По бабушкиным же словам, он вернулся оттуда с накаченным торсом (шурфы бил) и “нажранной комарами мордой”. Всю эту историю она рассказывала, сопровождая комментариями, вроде: “подрастешь, поедешь в экспедицию” или “подрастешь – спальный мешок у тебя будет” и так далее. С дядиных слов она рассказывала о Енисее. О мухе в куске янтаря, которую дядя там нашел, и мне до сих пор непонятно, откуда на Енисее янтарь, скорее всего это был просто кусок смолы. О “страшных штормах” на Енисее, причина которых в очень крутых берегах: волна, отходя от одного берега, ударяется в другой, набирает силу, бьется в другой и так гуляет туда-сюда, вырастая до огромных размеров и топя все подряд ( сама о том не зная, бабушка изобрела вечный двигатель). И вот в эту волну якобы попала баржа, которую пер буксир и на которой находилось экспедиционное барахло, и дядя, и всё, включая муху в смоле, утонуло. (На самом деле волна на Енисее просто от ветра, особенно от северного – “севера”: он дует снизу, разгоняясь на многокилометровых плесах и, действительно, не на всякой лодке можно его одолеть). Слова “Курейка”, “Игарка” звучали как заклинания, как призраки далекого и чудного мира, представляю, что они значили для бабушки, никогда так и не повидавшей Енисея. В общем-то выходит – если б не бабушка, Енисея в моей жизни не было бы, а значит, и меня бы не было. Я читал про Енисей. А потом, в девятом классе, был в противочумной экспедиции в Сибири, в Саянах, Туве. Там меня поразили елки и пихты своей точеной остроконечностью, и, вернувшись, я потребовал фотографии Андрея на Курейке – проверить, такие же ли там елки. Елки там, слава Богу, были такие.
Однажды, я был классе в шестом, мы сидели в лесу у костра, в котором дымно горели прошлогодние березовые листья, и Андрей, сморщив еще молодое лицо, так что пролегли морщины, знакомые по его поздним фотографиям, сказал: “ Так ведь все сгорит”. Как-то горько, с силой сказал и с беспомощностью перед этим огнем. Мне тогда показалось это высказывание какой-то слабостью, паникерством или просто претенциозным, а теперь думается, что не было здесь никакой игры, а просто говорил он, как чувствовал, как жил. Еще думаю о его фильмах, что в каждом из них, кроме, пожалуй, “Сталкера”, есть огонь: горят русские города и храмы в “Рублеве”, горит сарай в “Зеркале”, горит костер в “Солярисе”, горит Крис, отправив Харри прочь со станции, горит книга стихов в “Ностальгии”, и там же – человек обливает себя бензином и сгорает, и горит дом героя его последнего фильма. И всегда сгорает самое дорогое. Так что, может быть, он и прав был? И, действительно, всё сгорит?