Страница 85 из 88
Нередки в письмах места, которые невозможно цитировать.
Но все эти детали отступают на задний план перед увлечением и преклонением Александры Федоровны перед разного рода фетишами, идолами, которым она и Николай молились, как дикари.
«Посылаю тебе палку, которая была ему (Распутину) прислана из Нового Афона. Он сперва ею пользовался, а теперь посылает ее тебе, как благословение. Было бы хорошо иметь ее возле той, до которой дотронулся Филипп (предшественник Распутина). Это очень хорошо».
«Не забудь причесываться перед каждым трудным делом, разговором или решением, маленькая гребенка (Распутина) принесет тебе мощь». «Не забудь несколько раз причесать его гребенкой волосы перед заседанием министров».
Все новые и новые фетиши и идолы появляются во дворце, как будто это жилище эскимоса, а не русского самодержца.
«Наш друг Филипп дал мне образ с колокольчиками, чтобы предостеречь меня насчет тех, которые неправедны, и не дать им приблизиться ко мне. Образ с колокольчиками в самом деле помог мне почувствовать людей».
Казалось, что воспоминания Витте вскрыли все гнилое и позорное, в чем тонул трон русских самодержцев. Но книга писем императрицы обнаружила еще большее, еще более позорное.
Оказалось, все они знали: и о взятках, что берет балерина Кшесинская, подруга великого князя Сергея Александровича, и о тех безобразиях, которые творились их подданными, и о тех оргиях, которые устраивал Распутин, — о многом, многом другом. Знали и лично принимали меры, чтобы прикрыть то или иное дело, чтобы оно не получило огласки, чтобы тень не легла на них самих.
«Ну что ж, пора делать революцию», — сказала, позевывая, старушка история.
Когда всматриваешься в дни, предшествовавшие революции, получается впечатление внезапности: очень уж скоро, без сучка без задоринки, свершилось дело. И все оказались на местах, все, как по нотам, провели свою партию, каждый сделал именно то, что было нужно. «Да здравствует великая, бескровная, единственная в мире революция!»
Будущий историк, которому легко будет судить о событиях нашего времени, все разложит по полочкам. Он будет презирать нас — тех, кто, как слепые котята, тычутся носом в разрозненные факты живой жизни. Будущий историк не станет отделять революцию 1905 года от революции 1917 года, для него это будет единый процесс: и московское восстание, и эпопея лейтенанта Шмидта, и проблема Арцыбашева, и эпоха самоубийств в годы подавления революции, и столыпинская скорострельная военно-полевая юстиция. Все события 1905 года, равно как и февраля и октября 1917 года, займут достойное место: и Распутин, и Протопопов, и войны — мировая и японская, — и ВЧК, и белая контрразведка, и голод, приведший к людоедству в 1922 году.
Но если всмотреться, чтобы отдельные деревья не заслоняли лес, то и теперь картина главнейших моментов революции встает выпукло и отчетливо.
Уже 19 октября 1916 года, на совещании членов прогрессивного блока с Протопоповым во главе, устроенном на квартире Родзянко, остро встал вопрос о надвигающейся на Россию революции, а также о том, что существующая государственность своими мерами ее не предотвратила.
— Я хотел бы побеседовать запросто, по-товарищески, — начал свою речь А. Д. Протопопов, как будто не зная о той всеобщей ненависти, которую питали к нему все окружающие, а вместе с ними и вся Россия (особенно после того, как Протопопов щегольнул в думе недавно полученным им мундиром шефа жандармов).
— Мы вас не уважаем и не можем уважать, — сказал ему В. В. Шульгин.
— Мы не можем и не хотим, — вторят ему Милюков и Шингарев, — говорить по-товарищески с человеком, получившим назначение через Распутина, человеком, который освободил Сухомлинова, человеком, который служит вместе с предателем Штюрмером.
Объяснения Протопопова были жалки и по форме, и по содержанию:
— Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и полюбил. У вас у всех есть титулы, состояния, связи, а я начал карьеру тем, что давал уроки по 50 копеек за урок. Я не имею ничего, кроме поддержки государя. С этой поддержкой я пойду до конца, как бы вы ко мне ни относились.
Эта последняя встреча представителя власти с депутатами Государственной думы в частном заседании прогрессивного блока для того времени была весьма значительна. Должны были получить разрешение важнейшие государственные вопросы: о войне, о продовольствии, об угрозе разгона думы и другие. Но вместо делового разрешения этих насущных вопросов жалко лепечет Протопопов:
— Я был и останусь другом думы. В вашем отношении ко мне говорит разум, но не голос сердца. Я к вам отношусь очень хорошо. Хотите, я легализирую нашу партию?
Заседание закончилось заявлением Протопопова, что уже поздно, что он очень устал.
Главной задачей момента было добиться отставки ненавистного всем — и левым, и правым, и умеренным — А. Д. Протопопова.
— Александр Дмитриевич, откажитесь от вашего поста, — просит перед закрытием заседания граф Капнист.
— Вы ведете Россию к гибели, — добавляет к этому Милюков.
— Я сам земец, земства пойдут за мной, — отвечает Протопопов.
— Не пойдут, Александр Дмитриевич, — звучат голоса со всех сторон. — Не пойдут. Идите спать, Александр Дмитриевич…
И действительно, как будто спят. И Протопопов. И царь Николай II.
Задорно пляшет по кабакам, хвастаясь близостью к царице и великим княжнам, веселый Гришка Распутин. Где-то на фронте льется кровь, мобилизован для войны двенадцатый миллион человек «пушечного мяса», стонут от дороговизны женщины и дети в очередях, обогащаются иногда в один день спекулянты, идет по старым рельсам заржавленная машина старого режима.
Но вот прозвучали в стенах Государственной думы слова П. Н. Милюкова: «Глупость или предательство». Прозвучали на всю страну слова о «безответственных влияниях» Александры Федоровны. Проявляются другие симптомы надвигающихся грозных событий.
Группа офицеров, встретив Григория Распутина на платформе Царскосельского вокзала, насмешливо выстраивается во фронт.
— Смирно, господа офицеры, — громко командует, не скрывая злой усмешки, элегантный корнет принц Мюрат.
С этого дня Распутин отказался от поездок в Царское Село по железной дороге: отныне он ездит туда только на автомобиле, всякий раз меняет маршрут.
С фронта прибыл уполномоченный группы офицеров, некий ротмистр Образцов, чтобы убить Распутина. Он сумел проникнуть в веселый уголок («Виллу Родэ»), но у входа у него отобрали все оружие, и ему пришлось довольствоваться только пощечиной, которую он дал Распутину. Это произвело большое впечатление не только на самого Распутина и на сановных дам, но и на те круги, которые считали Распутина виновником всех бед России.
Возникает и упрочивается замысел убить «старца». Его пытаются отравить, но Распутин не так глуп, чтобы есть начиненные мышьяком пирожные и пить отравленный коньяк. Тогда (дело происходило в пышном особняке Юсупова) В. М. Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович всаживают в «старца» одну за другой шесть пуль.
Тело Распутина, закутанное в шубу, брошено в прорубь.
Поднятый в 6 утра министр юстиции А. А. Макаров принимает трех неожиданных визитеров.
— Ваше превосходительство! Побуждаемые чувством любви к своему монарху и долгом патриотизма перед своей родиной, мы трое сообща, с заранее обдуманным намерением убили известного вам мерзавца и подлеца Григория Распутина…
«Мы переживаем самый опасный момент в истории России, — пишет царю великий князь Александр Михайлович. — Какие-то силы ведут тебя и, следовательно, Россию к неминуемой гибели. Я говорю „тебя и Россию“ вполне сознательно, так как Россия без царя существовать не может. А твои советники продолжают вести Россию и тебя к верной гибели».
Такие же речи и письма обращали к царю и великий князь Николай Михайлович, и Кирилл Владимирович, и Родзянко, и Кауфман-Туркестанский, и многие другие. Но, как будто исполняя веление рока, царь и царица стараются ничего не видеть, ничего не слышать.