Страница 92 из 95
-- Трынка или шахтеришко. Тоже -- нашли кого выбрать председателем!..
-- А может, веру переменил за землями?..
-- Бог его знает...
-- В училище колбасы пуда на два, груздики, мед, белый хлеб... Ах, Иван, Иван... И давеча, как встретился, никому ни слова: ни здравствуй, ни прощай. Только затрясса как порченый, когда ковригу подавали...
XIV
Площадь перед волостью была похожа на озеро, круглое, как чаша. Берегами его были лачуги бывших дворовых в пятнах гнилых крыш, заросли сирени и темный, старый сад князей Осташковых, разбитый еще при Екатерине. Площадь была до краев налита красными улыбками флагов, цветными пятнами косынок, платков, медных от загара лиц. Только веранда волостного правления, тянувшаяся по всему фасаду, была белой, как мыльная пена, от женских платьев, шарфов, летних пиджаков и рубах: на веранде, не мешаясь с чернолюдьем, собралась осташковская интеллигенция. У пожарного сарайчика, испуганно пятившегося в заросли черемухи, гремели бубенцами две тройки; приветствовать Ивана в Осташкове приехали уездные гости -- председатель земской управы, он же комиссар Временного правительства, помещик Полиевктов, начальник милиции и содержатель городских бань гражданин Мраморный, представитель города Луковца.
Преисполненный нечеловеческой мощи и прав, данных революцией, на ступеньках веранды стоял с обнаженной шашкой Бес: в новой рубахе, новых лаптях,-- онучи были белы и чисты, как праздничный столешник. Мужикам, расположившимся ступенькой ниже его, до ужаса это нравилось: был Бес, все потешались, полтора года хлюпал в остроге, а теперь -- погляди, что выкусывает -- как у царя на часах, бровью не двинет. Старые гвардейцы, до тонкости знавшие воинские артикулы, заботливо стерегли его выправку: пальцы должны лежать на эфесе ровно, клинок,-- его Бес звал "лезво",-- клинок обязан приходиться по средине правой ключицы, а конец клинка -- на два вершка выше, и лапти по форме: пятки вместе, носки врозь. Лицо Беса пунцово от счастья.
В толпе почти не было молодого мужского лица. Иван только теперь приметил это. Сколь милы и свежи были девичьи лица, с улыбками, похожими на цветы, столь землисты, жалки, лохматы, грязны, изъедены болезнями лица мужиков. Это была кунсткамера калечи, сброда, отрепья. У них были синие губы от недоедания и натужной работы, глаза их были в трахоме или гною. Среди них были только киланы, сифилитики, припадочные, идиоты, калеки, изувеченные войной бессрочники с пустыми глазами и -- старые, старые, без конца седые бороды, плеши, трясущиеся руки в сизых узлах набухших вен да спины, сгорбленные безжалостной рабьей жизнью. А сок земли, дети и внуки их, были в окопах. Только на веранде, не мешаясь с этими человеческими отбросами, в цветнике чесучи, сатина, шелковых зонтов и ярких рубах мелькали благодушные щеки, похожие на розовые зады или хищные клювы сельских стервятников: хозяев мастерских, работавших на оборону, духовенства, управляющих барскими поместьями, купцов, кулачества, агентов. Они чувствовали себя солью несметной толпы этих нищих, что стояли перед ними, жадно вытягивая обожженные солнцем шеи; их улыбки были снисходительно приветливы и смех раскатист.
Едва сдерживая бешенство, Иван протолкался с шахтером через эту накипь, останавливаясь у перилец веранды. И тотчас же лица стариков, стоявших с приподнятыми вверх бородами, заулыбались: они узнали его.
-- Уцелел, сынок?
-- Не ждали свидеться...
-- Постарел, братуха!
-- Товарищи и граждане! -- вдруг взмыл над площадью пронзительный тенор.
Толпа колыхнулась, напирая на веранду.
-- Товарищи и граждане! Сегодняшний день, можно сказать, великий, и мы должны торжественно и, можно сказать, стройно и в полной заслуге, в том случае, что мы встречаем нашего дорогого товарища, который многие лета и, можно сказать, всю молодость отдал проклятой царизме, которая, можно сказать, давила нас, и который, можно сказать, страдалец наш, тюрьмы, можно сказать, прошел, огни и воды, медные трубы и так далее и тому подобное, так что, можно сказать, говорить даже страшно...
Речь была похожа на истерический вой. Человек ошалело закинул маленькую голову, сдавленную в висках, и барахтался руками, будто плыл по тине. Острый кадык его неистово дергался.
-- Товарищи и граждане! Я предлагаю выбрать президиум. В этот, можно сказать, день мы должны, как один, стоять грудью. Мы должны находиться в братском союзе и с преклонением встретить нашего дорогого товарища. Долой проклятое самодержавие!..
-- Опоздал! -- придя в себя от неожиданности, резко крикнул Иван. Он дрожал от негодования. Он знал, что человек этот был предателем. Он бешено вцепился руками в шершавое дерево перил.-- Ты почему, прохвост, не в окопах? -- спросил он оратора.
Уездные гости переглянулись. Кричавший человек глотнул воздух и застыл, глядя на Ивана выпученными глазами.
-- Ага! -- удовлетворенно и зловеще крикнул кто-то из толпы.
Торжество было испорчено. Иван оборвал представителей города, которые стали было уверять мужиков, что они рады видеть Ивана, что они приехали приветствовать его от имени луковской общественности, что совместными усилиями они...
-- Мужики! -- перебил Иван комиссара.-- Не верьте этим лгунам. Они с радостью удавили бы меня на воротах, у них только нет теперь силы. Не настало еще время, мужики, чтобы волк спал с овцой в одной закуте. Это время никогда не придет. Или овца будет съедена, или надо волка убить. Я предлагаю бить волков. Надейтесь, мужики...
-- Здесь нет мужиков, здесь -- свободные граждане! -- пронзительно вскрикнула жена управляющего винным заводом.
-- Замолчи, а то тряпку воткну в глотку! -- затрясся Иван.-- Мужики, надейтесь на детей ваших -- солдат и рабочих, от них ждите помощи, а не от этих жуликов.
Он указал на веранду, и толпа заволновалась.
-- Правильно! -- закричали со всех сторон.
-- Им не хочется слезать с вашей шеи,-- продолжал Иван.-- Они норовят остаться опекунами вашими. Вы темны и доверчивы, как дети. Ласковыми словами и посулами они загоняют вас в мотню. Они враги ваши, и поступайте с ними как с врагами, как с волками...
Шахтер, стоявший рядом с Иваном, испуганно барабанил пальцами по перилам. Иван в глаза оскорблял его начальство -- уездного комиссара, начальника милиции, руководителей осташковской революции. Председатель земской управы пожал плечами и отошел к пестрому цветнику, испуганно таращившему глаза.
Речь Ивана была нелепа, непривычна, оскорбительна. Это было какое-то хулиганство. Это была травля интеллигенции,-- так определил цветник. Ведь до сих пор к этой веранде сходились лишь для того, чтобы поделиться радостью. Здесь плакали от умиления, когда "свершилось". Здесь восхвалялись доблести многомиллионного русского народа, который, наконец, тряхнул могучими плечами. На этой площади, под громогласные рыдания земского страхового агента, сочувствовавшего, по его словам, еще народовольцам, первый раз в русской истории было провозглашено многолетие не дому Романовых, а "державе Российской". Мужикам здесь рассказывали о том, сколь прекрасен и велик народ русский и сколь чисто и многотерпеливо его сердце, тысячелетие изнемогавшее в поисках добра и правды, и сколь доблестен порыв его к "широким горизонтам". Мужиков здесь учили политической мудрости -- беречь свободу: радуйтесь, благоговейте, будьте достойными сынами великой революции, не волнуйтесь, не торопитесь, не нервничайте,-- ждали тысячелетие, подождите месяцы,-- _т_а_м_ за вас думают, _т_а_м_ все устоится, _т_а_м_ хлопочут за вас бескорыстные мученики... а пока сидите тихо, посылайте детей в окопы, не притрагивайтесь к барскому добру и земле; _т_а_м_ скажут, когда придет час, а главное -- шлите детей в окопы; вы обязаны защищать родину и революцию, а мы отсюда будем помогать вам: щипать корпию и составлять списки убитых... Здесь, на площади, мужиков научили хлопать в ладоши. И темные, вшивые, несчастные люди верили, что говорилось им, и со всем жаром и со всею искренностью простых сердец хлопали ладошами псалмопевцам бескорыстных мучеников...