Повесть о днях моей жизни

   Потом ее заинтересовало занятие Тонкопряхи: она встала и, прижавшись рядом, также распустила свои волосы, заглядывая Дарье в лицо и хихикая.

   Я с ужасом смотрел на них, боясь встать с места.

   А утром Тонкопряха села на скамейку против сына; откинув покрывало, залилась веселым хохотом, ударила в ладоши и запела:

   Вдоль по морю, морю синему,

   По синему, по Хвалынскому...

   -- плыла лебедь!.. -- подхватила проснувшаяся Наталья Ивановна, вскакивая с кутника и прищелкивая пальцами, но Дарья дико взвизгнула, метнув безумными глазами на нее, и опрометью выскочила из избы...

   И в этот день все небо было в тучах, так же хлестал дождь и выл и рвал повети ветер...

XIV

   В конопляное братьё Шавров поймал старшего работника с мешком зерна.

   -- Пшеницу тащишь, жулик? -- сурово сдвинув брови, рванул хозяин за плечо его.

   Вася Батюшка спустил с плеча мешок, оправил съехавшую набок шапку и, не глядя на Созонта, ответил:

   -- Ячменя немного...

   -- Напрасно. Отнеси назад.

   Шавров помог работнику поднять мешок снова на плечи и, высыпая ячмень в закром, говорил ему:

   -- Ты меня не обокрал, а только до смерти обидел, и этого я тебе не прощу... Выверни мешок-то, там, кажись, еще осталось... Эх вы, голодраные!..

   Затворив амбар, обмяк:

   -- У нас будешь завтракать или пойдешь сейчас к себе?

   -- Погляжу, -- сказал Василий.

   -- Оставайся, нынче Федор валуха зарезал.

   За столом все толковали о том, что если бы Василий не попался, то честно-благородно кончил бы срок, до которого оставалось восемь недель, а там, глядишь бы, нанялся на новый -- с хорошею прибавкой.

   -- Он ведь все лето таскал: это вы только не знали! -- неожиданно выпалил Влас. -- Канифасовое платье-то Конопатке на какие, по-вашему, суммы справлено? Он молодец, черт крутолобый!..

   Вася Батюшка ему на это ответил:

   -- Воровал, да не бит, а тебе-то с измальства ум отшибли: скажешь -- нет?

   -- Теперь бы вот этому еще надо всыпать, -- продолжал Влас, указывая на Пахома: -- он тоже лаудит муку с мельницы.

   Пахом окрысился и бросил под стол ложку.

   -- Ты меня сперва поймай, тогда и всыпь? -- закричал он.-- А то вот как всыплю, в стену влипнешь!

   Павла, ненавидевшая Власа, вымолвила:

   -- Уж чьи бы мычали, а наши молчали.

   И Вася Батюшка сказал:

   -- Конечно, не поймавши, нельзя хаять.

   Позавтракав, все сели на крыльце курить; хозяин говорил:

   -- Тебе, Василий, рублишка четыре с меня приходится, так ты их уж не спрашивай... Главная статья, если б не свидетели, а раз вышло при свидетелях, я могу тебя месяцев на несколько закатить к Исусу...

   -- Свидетели-то ведь все свои, поверят ли им? -- спрашивал работник.

   Шавров ответил:

   -- Зачем свои? Есть, которые окромя своих... Ванюшке с Пахомом беспременно поверят: они мне не зятья, не братья.

   -- Вряд ли, -- сомнительно покачал головою работник. -- Денег у тебя несметная сила, скажут: подкупил -- и больше ничего.

   -- Не скажут, что пустое толковать!..

   -- А, может, Ванюшка с Пахомом и не согласятся на меня показывать, почем ты знаешь? -- попробовал еще раз защититься Василий. -- Обету они тебе не давали кляузничать.

   Шавров досадливо махнул рукой:

   -- Из-за четырех рублей ты, прости господи, жилишься, как сатана кургузая!.. Сказал, что мой верх, значит, верно!.. Ну, к чему зря слова тратить?..

   Тогда Вася Батюшка собрал пожитки, попрощался и побрел с узелочком подмышкой в свою хибарку.

   А через неделю в избе у нас сидел новый работник -- Демка-солдат, год назад отбывший военную службу.

   Это был живой, опрятный, краснощекий мужик среднего роста, остриженный "под польку", с пухлыми женскими руками и чисто выбритым круглым подбородком.

   Покручивая и без того лихо заправленные черные усы, он говорил Шаврову:

   -- Виноват, а чай у вас один раз или два раза в день?

   Созонт, прикрыв ресницы, медленно цедил:

   -- Чаем, служба, редко балуем... Разве когда от безделья или гости. В будни не чаюем...

   Демка веселыми глазами обвел всех домашних и, манерно отвернув полу кафтана, достал пачку папирос.

   -- Будьте наскольно-нибудь великодушны, разрешите выкурить цыгареточку, -- обратился он к бабам.

   -- Кури, чего ты спрашиваешь, -- кивнула бабушка.

   -- Нельзя, -- ответил Демка, -- закон порядок требует, женское сословие надо уважать.

   Пахом, все время наблюдавший за солдатом, отозвался с голобца:

   -- Глядя, какое сословье, а то есть, которых дрючком уважают.

   -- Дуракам закон не писан, -- пустив синее колечко в потолок, сказал Демка.

   Все добродушно переглянулись.

   -- Виноват, а отпуск по семейным обстоятельствам возможен? -- обратился он снова к хозяину.

   Тот отрицательно покачал головою.

   -- Пропало дело! -- горестно всплеснул руками Демка. -- Дозвольте осмотреть казарму.

   -- Ступай, гляди казарму. Ванька, проводи его, -- сказал Шавров.

   Отворив в избушку дверь, солдат попятился.

   -- Виноват, это что же -- хлев или отхожее? Кто дневальный? Молодой человек, не вы? -- отшвыривая ногою помойное ведро, стоявшее на пороге, зыкнул он.

   За страду пол в избе не подметался, на окнах и в углу висела паутина, лавку и шесток засорили куры, грязь везде действительно невозможная.

   Часа три, даже больше, он скоблил ножом лавки, стол, подоконники, ровнял лопатой земляной пол, тер тряпкой с мылом окна, притолоки и даже иконы.

   Потом побежал к Созонту в лавку и, принеся оттуда кусок мела, приказал мне истолочь его в ступе, а сам, усевшись на пороге и посвистывая, вязал из пакли кисть.

   -- Виноват, вы почему стоите развесив уши? -- обратился он к Пахому. -- Соберите свою одежду и выколотите пыль; кстати, сами умойтесь с мылом, смотреть противно!..

   Пахом усмехнулся.

   -- Молодой человек, истолкли мел или нет еще? -- продолжал солдат. -- Шевелите руками по-человечьи!..

   К полудню наша избушка смеялась, как живая. Выбеленные стены, потолок и печка блестели, как молодой снег, а стол и лавка казались час назад выстроганными.

   -- Даже дух-то и то лучше стал,-- говорил Пахом, расхаживая по хате, заложив назад руки.

   Демка же притащил откуда-то детский молочный горшочек.

   -- Молодой человек, вымойте эту плошку и налейте доверху водой, -- сказал он мне, а сам нарвал в огороде свежей зелени и, обернув горшок курительной бумагой, воткнул ее туда, поставив на окно. Покрутившись, опять убежал во двор.

   -- Ну, уж это-то совсем ни к чему, -- проговорил Пахом, выдергивая из горшка зелень и бросая ее за окно. -- То изба как церковь, а он натаскал травы на кой-то ляд; что мы овцы, что ли?

   Солдат возвратился с сундучком в руках.

   -- Послушайте, как вас? -- обернулся он к Пахому. -- Не можете ли вы принести мне пару досок из сарая? Хозяин разрешил.

   -- Нет, не могу, -- сказал Пахом, садясь на коник, -- я тебе не работник; ступай сам.

   -- Вы очень сурьезно отвечаете, -- заметил Демка.

   Из двух нестроганных шелевок он сбил себе кровать, положив на нее полосатый, туго набитый овсяной соломой, тюфяк, а сверху серое каемчатое шерстяное одеяло и подушку в белой наволочке, посредине которой разноцветными нитками было вышито: "ПоМнИ, пОмНи, ДрУг лЮбЕзНыЙ, сВоЮ пРеЖнЮю ЛюБоВь".

   Забыв обоюдную неприязнь, мы сидели с Пахомом рядом на конике, вылупив глаза от удивления.

   А солдат между тем раскрыл сундук, доставая оттуда красное складное зеркальце. Посмотревшись в него и поправив усы, он повесил его над кроватью. За зеркальцем появились щетки -- черная и белая, кривые ножницы, расческа, вакса, кусок розового мыла, бритва, ремень с медной пряжкой, вышитое полотенце и много разных других вещей, которых мы сроду не видели. Обнюхивая, обдувая, разглядывая на свет и улыбаясь каждой вещи, Демка бережно раскладывал их на подоконнике, частью -- на лавке, около своей постели. В заключение вытащил ладони в полторы картину в черной рамке, за стеклом, приладив ее рядом с зеркалом.