Страница 4 из 95
Накинув ей на голову оброть, я подумал: "Если я большой, могу и верхом забраться",-- и вцепился в гриву.
При помощи ног и зубов кое-как вскарабкался.
Сижу сияющий и думаю:
"То-то отец удивится!.. Сам, спросит, сел? -- Конечно, скажу, сам,-- кобель, что ли, подсадит? -- Молодчина,-- похвалит он,-- в ночное скоро будешь ездить".
А это -- моя заветная мечта.
-- Но-о, милок, шевелися! -- дернул я за повод. Лошадь постояла, покрутила головой и фыркнула. Я ее подхлестнул. Лошадь нагнулась, сорвала головку колючки и почесала о колено губы.
-- Ты почему меня не слушаешься? -- рассердился я и подхлестнул сильнее.
Лошадь затрусила.
-- Ты что там полдня копался? -- неласково спросил отец.-- Не мог поскорее?
-- Я, тять, сам сел верхом! -- закричал я.-- Не веришь? -- и я мигом сполз на землю, чтобы снова взобраться на Буланого.
Отец пошел в амбар.
-- А ты обожди,-- попросил я,-- посмотрел бы, как я влезу, я ведь не обманываю.
Он остановился.
-- Не подходи близко к мерину, а то еще убьет. Стань в сторонку.
-- Ну-ну! Он скорей тебе отдавит ногу,-- проворчал отец.
На мое горе я начал волноваться, оттого -- слабеть. Несколько раз я вцеплялся за шею, но руки не подчинялись, и я падал.
Отчаяние прокрадывалось в душу:
"Не поверит... Скажет: зря хвалюсь..."
И я с еще большим стараньем пыхтел около Буланого.
-- Я сейчас... сейчас...-- бормотал я, готовый разрыдаться.-- Обожди немного, я сейчас!.. Мне вот штаны сильно мешают: я поправлю и вскочу...
Буланому, должно быть, тоже надоело ждать: он обернул голову, пожевал губами -- тоже, дескать, строит мужика из себя, чертенок! Потом переступил с ноги на ногу и сделал шаг к сараю.
-- Хоть бы ты стоял, не шевелился! -- закричал я. -- Трудно потерпеть, домовой? -- и чуть не выругался матерно.
-- Вот и не выходит дело,-- подошел отец,-- держись, я подсажу.
-- Нет, не надо, не надо! -- торопливо сказал я и, собрав последок сил, метнулся на шею Буланого. Перебрасывая ногу, я пяткою ударил отца под подбородок.
-- Э, сволочь! -- воскликнул он, рванув меня за рубашку и сбрасывая на землю,-- Пошел к чертовой матери, наездник! -- и начал потирать ладонью подбородок.
Я съежился и задрожал, как облитый холодной водою, смотря на отца глазами, полными слез. А он, надевая хомут на Буланого, опять закричал:
-- Не тебе я сказал? Уходи, покуда морду не набил!..
Что бы ему так не делать!
III
Мать имела одиннадцать детей, но в живых осталось только двое: сестра и я -- последыш. Маленькою девочкой, четырех-пяти лет, сестра хворала оспой, на лице ее остались шрамы. Росту она высокого, широкоплечая, скуластая, с большим приплюснутым носом, обветренная, молчаливая. Густые темно-русые брови и длинные опущенные ресницы, из-под которых блестят серые глаза, равнодушные и чужие, как у отца; у самого ядрышка на них -- легкая желтизна. Губы плотно сжаты, говорит мало, глухо отрубая слова и глядя в сторону; зубы крепкие, белые, крупные; длинные волосы мягки, как шелк, и нежны, как паутина. Руки от грубой работы в рубцах и ссадинах; на ногах -- лапти.
Помнить хорошо сестру я стал пяти-шести годов, когда ей было за тринадцать. Стояли знаменитые петровки 1892 года, деревня голодала и гибла от холеры. Каждое утро и вечер тянулись вереницы гробов, остро пахнувшие известью и карболовкой. На мысах, у реки, жгли одежду и утварь незнакомые люди с орлами на картузах. Неслись, не смолкая, рыдания осиротевших детей; люди выбились из сил, питаясь травою, луком и хлебом, смешанным с древесного корою, горьким, как полынь.
Утром однажды я лежал еще в постели. Слышу: мать плачет, упрекая кого-то или жалуясь. Отец сидит, насупив нос, на лавке и молчит: он с похмелья угрюм.
-- Что я с ним буду делать, а? -- часто повторяет мать.
Сначала я подумал: не обо мне ли речь? -- но, вспомнив весь вчерашний день, тотчас же успокоился.
"Либо что случилось, либо мать ругается за пьянство,-- решил я.-- Толку все равно не будет".
Отец, заметив, что я не сплю, прикрикнул:
-- Ты что там, барин, дрыхнешь до обеда, забыл про кнут? -- Шаря около себя руками, он добавил: -- Я тебя выучу!.. Дворяниться не будешь с этих пор!
Отца я боялся, как огня, и этот окрик отнял у меня всякую возможность двигаться. На счастье заступилась мать.
-- Он тебе мешает? -- сказала она, возясь с горшками.-- И так разогнал всех, мучитель!
Сметая веником с шестка пыль, мать причитала:
-- Скоро и меня в гроб вколотишь, руки бы твои отвалились поганые... И бога не боишься, змей!
Я заплакал. Вспомнилась вчерашняя сцена, сестра Мотя, которая теперь где-то пропадает, избитая.
"Может быть, она уж больше не придет никогда",-- подумал я и стал плакать громче.
Накануне было вот что.
Запряг отец лошадь и, войдя в избу, сказал матери:
-- Давай холсты, я поеду на станцию.
Сестра стирала рубахи, а мать возилась с шерстью.
-- Не дам,-- сказала она.
-- Что ж, не жравши будешь? -- спросил отец.-- Я куплю муки на них.
Мать молчала.
Отец пошел в амбар, сбил топором замок с ящика и начал выбирать холсты, полотенца и сарафаны, складывая все в мешок и бросая на телегу.
-- Мамка! -- закричала сестра, посмотрев в окно.-- Гляди-ка, он сундук разбил!
Обе с плачем выскочили на улицу и подбежали к амбару. Отец уже добирал последки. Ни просьбы, ни мольбы не помогли. Тогда мать вцепилась обеими руками в мешок и закричала:
-- Не дам последнего, злодей!
Отец сказал:
-- Брось.
Мать еще крепче вцепилась.
Отец молча ударил ее кулаком по лицу. Она мотнула головой по-лошадиному и опрокинулась на спину. Изо рта ее обильно заструилась кровь. Полежав чуть-чуть, она вскочила на колени и поймала отца за руку. Она умоляла пожалеть нас, детишек, и "доброго" не продавать. Протягивая губы, мать пыталась целовать его руку, но отец вырывал ее и снова ударял по голове и по губам... Мать падала навзничь, хваталась за лицо, плакала и опять лезла. Отцу надоело это: взяв ее за волосы и обмотав их вокруг руки, он приподнял от земли голову ее и бил по правому виску, уху и щеке толстым ореховым кнутовищем. Мать только стонала.
Я помню: отец бил часто лошадь так, когда та не могла везти тяжелый воз,-- по уху и скулам, норовя попасть ближе к глазу. Как и в тех случаях, лицо его становилось багровым, глаза мутнели, он трясся.
В это время сестра моя вскочила на телегу, схватила мешок с добром и убежала в избу, бросив его там на печку и прикрыв дерюгой.
В продолжение всей этой сцены я стоял, как прикованный к месту, не в силах вымолвить слова. Потом какой-то ужас охватил меня: я вскрикнул и побежал вдоль деревни, сам не зная куда.
Очутившись на чужом дворе, я лег там в хворост, затаив дыхание. Руки и ноги тряслись, по спине ползли мурашки, а сердце то замирало, то колотилось. Страх был настолько велик, что я даже не плакал.
Вышла пожилая женщина, мать Мишки Немченка, отыскала меня в конуре.
-- Ты чего тут забился? Али отец выдрал? Эх вы, озорники!
Ничего не сказал, не нашелся. Поспешно выскочив из хвороста, я с плачем побежал домой.
Мать лежала у телеги одна. Раза два она приподнялась на локте, силясь встать, но тотчас слабела и тыкалась головою в землю.
-- Ваня,-- увидела она меня,-- помоги мне, батюшка, подняться! -- Мать вытерла с губ кровь,
Я подскочил к ней, обхватил руками ее шею и, трясясь весь, как лист, затвердил:
-- Мамочка, не надо!.. Мамочка, не надо!..
Что не надо, я не знал. Стоял перед ней на коленях и говорил как в бреду: