Страница 31 из 95
-- Ну, как твоя?
-- Талька-то? -- Старуха морщилась, поднимала кверху голову и, приставив кривой палец к бородавке на губе, важно отвечала:
-- Талька, шельма, теперь свое дело знает, парень... Талька -- ее, брат, теперь не схватишь, вот что я тебе скажу.
Егор кивал головою.
-- Еще много?
-- Скоро... одну зиму... А тогда и учительша. Егорушка, подумай-ка, эх, ми-и-лай!.. "Я, грит, тебя, бабонька, возьму к себе на воспитание... Будет, грит, таскаться-то с мешком: пора отдых знать..." -- Старуха хныкала от радости и вытирала красно-бурый нос, похожий на лесную грушу, полой кацавейки. -- "Будет, грит, помаялась..."
Прибежал Васютка.
-- Вот он -- сокол, -- улыбалась нищенка. -- На коленках не стоял?
-- У нас не ставят, -- скороговоркою отвечал он, целуя отца. -- Поесть нечего?
-- Ну, так розгами, если не на коленях, -- поддерживал Егор.
Мальчик искоса глядел на него и нехотя, как с человеком, ничего не понимающим, отвечал:
-- Что у нас церковная, что ли? Это дьякон своих чистит, как облупленных, а наша министерская. -- Он задорился, и в голосе его проскальзывала гордость. -- У церковников за каждую провинность бьют, а мы в игры не пускаем, кто проштрафится.
-- Ты бы насчет игров-то обождал, -- говорил старик, разглядывая сына.-- Нам с тобой учиться во все жилы надо, до делов скорее добиваться, а потом уж...
-- Игры нужны для физического тела, -- возражал Васютка, -- так нам Николай Захарыч говорит, он первый затирала.
Сбитый с толку непонятными словами, Егор умолкал, а побирушка блаженно посмеивалась:
-- Ох, уж этот Миколай Захарыч, супостат, ну, прямо -- андел божий, язык отсохни!..
Вася доставал из печки вареные картошки, побирушка грела воду в чугуне, и друзья усаживались вокруг большой деревянной чашки чаевать. Утром Егор уезжал, опять наказывая сыну не лениться.
Когда на шестнадцатом году Василий с двумя товарищами поехал сдавать экзамен в город и слуху не подавал полторы недели, Егор исчах, пожелтел. С утра до ночи он толокся в волостном правлении, поджидая земскую почту, вздыхал, потел, надоедал начальству. Наконец, на двенадцатый день пришла открытка, в которой сын писал, что принят на казенный счет, просил родительского благословенья, чистых рубах и немного денег. Егор бросил пашню, заложил Шаврову женины холсты и шубу, благо было бабье лето, и в ту же ночь, не поужинавши, укатил на станцию, оттуда -- к Васе. В городе прожил четыре дня и воротился молод-молодешенек.
Первые слова его, какие он сказал старухе, перешагнув порог своей избы, были следующие:
-- Ну, и штука, Анна, сам не чаял!..
После того целую неделю, праздничный и гордый, рассказывал всему околотку, что он видел в большом городе, какое у Васи высокое начальство, дорогая обувь-одежа, на радости плакал и шутил, а старуха, слушая, крестилась на иконы и шептала:
-- Ты, мужик, не сглазь, пожалуйста, к добру бы твои речи... Матушка царица, есть-то им дают чего-нибудь?
Егор прищелкивал:
-- С таре-е-лочек, лупи их кожу-мясо!
Успех Васи окрылил Егора. Сразу и навсегда замерли в душе тяжелые сомнения, растравляемые в течение четырех лет насмешками соседей: родилась уверенность, что все заботы не пропали даром.
Этот же успех заткнул глотку пустословам: куда-то спрятались ехидные улыбочки, презрительное фырканье и лицемерные сожаления о том, что старик губит сына, отрывая его от крестьянского дела, замолкли и пророчества о том, что Вася избалуется, привыкнет к легкой жизни, сладкой пище и прогулкам, а старого отца с матерью забудет; наоборот, все стали завидовать Егору и всячески выхвалять сына, вспоминая, как он еще в детстве был смышлен и ласков, никогда ни с кем не дрался, отцу помогал исправно, матерщины не любил, а праздники сидел за книгой.
На Ивана Богослова Егор зашел как-то в лавку за керосином. Шавров поздоровался с ним за руку, чего сроду не было, расправил огненную бороду и, кивая на самовар, сказал:
-- Чайку чашечку не хочешь?
В лавке толкалось много мужиков. Все вздохнули и почтительно посторонились, услыхав, как потчуют Егора, а Созонт Максимович крикнул:
-- Власик, принеси кубареточку Егору Митричу! -- и, наливая стакан рыжего, спитого чая, умильно спросил:
-- От Васютки слушку нет?
Егор расплылся в радостную улыбку, тряхнул лохмотами, на которые теперь не обращал внимания, и с готовностью ответил:
-- Как не быть, намедни получил письмишко.
Вытащив искомканный, просаленный конверт, он бережно подал его Шаврову, а тот зачем-то нацепил на нос очки, сделал лицо строгим и торжественным, поглядел по сторонам, прокашлялся и вымолвил:
-- Ну, слушайте. Читай, Демид.
Голубоглазый мужик в поярковой шляпе, оттопырив чапельником губы, взял в руки письмо, остальные грудью налегли на стойку, послышались вздохи и шепот одобрения:
-- Ай да малый!
В письме Василий перечислял все науки, которым обучался в семинарии, и книги, какие читает. Мужики улыбались от непонятных слов и галдели:
-- Магарыч бы с тебя, Митрич; этакое, можно сказать, счастье!
-- Ну-ко, сообрази: по девяти книжкам, собака, шарит, ведь это с ума надо сойти, глаза полопайся.
-- Вот тебе мужицкий сын!.. Ты куда же его теперь, Егорушка, денешь-то, а? Ить наша пропасшая деревня ему теперь покажется овином, а?
-- Ах ты, брат ты мой!
-- Он, поди, теперь как барин ходит... Слышь, Егор, как барин, мол, разгуливат?
-- Да, теперь он на мужика не похож,-- отвечал Егор, обращаясь то в ту, то в другую сторону.-- Теперь он как поповский сын, Вильямин Гаврилович.
-- А у тебя, ну-ко-ся, хата по-черному, чума ее возьми, а? Вот наказанье-то!..
Шавров, играя перстнями, задумался.
-- В случае чего можно ко мне в горницу,-- сказал он ласково,-- пускай прохлаждается, сколько душе угодно, у нас -- тихо...
Мужики раскрывали рот от изумления. Кто-то, затаив дыхание, прошептал:
-- А ведь пра-авда!..
-- Господи, ну, как не правда! -- в один голос подхватили все.-- Больше некуда, как только к вам, Созонт Максимович, ей-богу, право!.. Уж вы потеснитесь как-нибудь, пожалуйста!..
Шавров ответил:
-- Да ведь она у меня слободная, горница-то: мне даже и тесниться незачем.
Клим Ноздрин, сосед Шаврова, тот, что больше всех ругал Васю за ученье, буркнул, ковыряя ногтем стойку:
-- Из курной да -- в горницу... это я понимаю.
-- Что же, он не стоит, по-твоему, ай что? -- загалдели мужики.-- Знамо дело, ему теперь нужон чистый воздух!
Ошеломленный Егор сидел с выпученными от непривычки глазами, а кругом кричали, как на сходке, спорили и переругивались, чуть не хватая друг друга за воротки. Привлеченные шумом, с улицы заходили новые посетители и, узнав в чем дело и прочитав письмо, так же горячо и с тою же заботливостью принимались рассуждать о том, как и где Васю устроить.
-- Захочет ли еще он у нас теперь жить-то,-- сказал печально косорукий, отставной пастух Игнашка Смерд,-- поглядит на нашу бедность, скажет: "Ну вас!" -- да укатит к себе в большой город.
Всех сразу передернуло, на Игнашку злобно зашипели и замахали руками, а Егора будто исподтишка толкнули с кручи в ледяную воду, так и заныло и замерло его сердце. Ни с кем не попрощавшись и не поблагодарив за чай-сахар, он торопливо выскочил из лавки, направляясь к своему приятелю солдату, который писал ему письма к Васе, и слезно, своими заботами о нем, своею нуждой и горем умолял сына не забывать деревни, не отказываться от родительского крова и не брезговать черным углом, в котором он вырос. Отослав письмо, старик с нетерпением и болью ждал ответа, а получив, сразу успокоился и повеселел: Вася писал, что по деревне и родителям скучает и никак не дождется весны, когда их распустят по домам.