Страница 27 из 95
-- Хорошо?
-- Не дюже: сзади плохо слышно...
Мать вздыхает. В сенях кудахтают куры. Куцый воробей сел на завалинку и чистит нос. К нему крадется котенок.
-- Тссс!.. -- торопливо стучу в раму.
Воробей вспорхнул, котенок недовольно покосился на меня, мяукнул и, схватив куриное перо, помчался с ним по улице.
-- Ну, так как же? -- говорит отец.
Он хмурит брови и сопит. То, что я без спроса ушел от хозяина, ему не нравится.
-- Надо бы терпеть, -- сказал он утром, -- не у матушки за пазухой, какой же ты работник после этого?..
Но дурацкие шутки Пахома ему тоже не понравились: он барабанит по столу и крутит головою.
-- Не пойду, пускай они погибнут...
Мать опять вздыхает, искоса поглядывая на отца. За утро она успела выспросить у меня о жизни у Шавровых, раза три поплакала и держит теперь мою сторону.
-- Парнишечка один, как перст, и то на муку всунули, -- ворчит она, и речь ее приятна мне. -- Им, жирным, хаханьки да хихиньки, а этак можно повредить чего-нибудь...
Я сажусь ближе к столу.
-- Скорее там, а то простынет, -- говорю я Моте и гляжусь в помятый самоварный бок.
-- Надо, брат, идти обратно,-- смотрит на меня отец.-- Раз договор был, менять не полагается, нехорошо...
Я заливаюсь громким хохотом. Отец удивленно поднимает голову.
-- Морду-то мою как искарежило! -- подпрыгиваю я.-- Мать, иди-ка поглядись: твою тоже искарежит на коровью.
Отец с минуту пристально смотрит на меня; брови его шевелятся, но он крепится, а когда я насильно подтаскиваю к самовару мать, а она кричит и машет руками, отец улыбается.
-- Сам, поди, озорничаешь там, оттого и обижают, -- говорит он.
-- Я только с Петрушей... С большими я не занимаюсь: они учат срамоте...
Мы уселись пить чай. Мать поставила на стол сковороду горячих пескарей, нарезала ломти хлеба; отец вынул из мешка всем по куску пиленого сахару, затворив остальное на ключ. В избу вошел Калебан, старинный мой приятель.
-- Ай в побывку?.. Мы уж отхватались... -- Калебан кивнул на самовар.
Нынешнюю весну он пахал и важен, как пятнадцать становых. От загара лицо его красно, большой нос, свинчаткой, весь облуплен, руки грязны, веки приопухли, выцвели. Как взрослый, он неторопливо достает табак, садится у порога на карачки и дымит, покашливая басом.
-- Что ж ты, детка, с каких пор привык дурманиться? -- спрашивает мать.
Калебан снисходительно смеется,
-- А ваш, думаешь, не курит?
Мать вопросительно смотрит на меня, а я дую в блюдечко и говорю:
-- Чай-то какой горячий...
Вдруг под окнами задребезжали дрожки, двери в избу с шумом отворились, все подняли головы: на пороге сам Созонт Максимович.
-- Сук-кин сын! -- кричит он и с размаху через стол бьет меня по темени кнутовищем так, что у меня выскакивает сахар изо рта. -- Я т-тебя жизни лишу, такой, сякой! -- визжит он и снова бьет, но я увертываюсь, кнутовище хлопает по скороводке, и пескари летят под лавку. Все сидят, разинув рты от изумления.
В первую минуту на меня нашел столбняк. Я смотрел, ничего не понимая, в жирное, свирепое лицо Шаврова; Мотя выронила из рук чайную чашку, и она со звоном покатилась по полу; отец склонил набок голову и даже зажмурился, а мать, как сидела на скамейке, сзади самовара, так и осталась неподвижною, с непрожеванным куском хлеба во рту. Только Калебан тянулся из-за плеч Созонта Максимовича, блестя серыми, навыкате, глазами, щелкал и хрипел:
-- Украл, что ли, что-нибудь?
Шавров, стиснув зубы, взмахнул молча кнутовищем в третий раз.
-- Я т-тебя...
-- Постой, Созонт!-- вскочил отец, хватая его за руку.-- Не самоуправничай, не то плохо будет!..
Хозяин опамятовался. Опустив руки, он грузно сел на коник, рядом с отцом, вытер лоб полою, тряхнул оборочкой волос и, укоризненно смотря на меня, жалобно сказал:
-- Что ж ты, пащенок, со мною сделал, а? Что ж ты сделал, жулик ты московский?
-- Как ты смеешь бить чужого сына? -- пришла мать в себя, поднимаясь со скамейки и смотря на Шаврова злыми глазами. -- Какое ты право, рыжий сатана, имеешь? А? Да я тебе, разбойнику, всю голову сшибу ухватом!..
Мать бросилась к печке. Сестра ухватила ее за рукав.
-- Дома мучили мальчонку, прибежал в крови, как резанный, и тут, при матери с отцом, увечишь, красномордый, а? Ты думаешь -- богач? Ты думаешь, что на богатых нет управы? На-кось, выкуси!
-- Отвяжись! -- махнул рукой Шавров. -- Сбесилась, черт немытый!.. -- Он брезгливо сплюнул в угол.
После курной печки мать, на самом деле, была грязная, как чучело, в старом, клетчатом, прожженном в трех местах повойнике, изорванной рубахе и замызганном, полинявшем, в жирных пятнах, шугае, с оторванною проймой.
Калебан дергался и ржал до слез, а я лез дальше в угол под божницу.
Отец молча и внимательно рассматривал Шаврова.
-- Что случилось? -- наконец, спросил он, обращаясь не к хозяину, а ко мне.
-- Ведь он, змеенок, жеребца испортил! -- закричал Созонт Максимович, колотясь от злости и сжимая кнутовище. -- Выстегнул вчистую глаз и убежал из поля, а? Подумай-ка, как его нужно казнить за такие дела, а? -- Шавров захлебывался словами и чуть не плакал, глядя поочередно на всех. -- Пахомка нынче утром приезжает из ночного... "Где же, мол, Ванюшка? Почему с таких пор, если я приказал стеречь до завтрака?" -- "А ты погляди, грит, на Красавчика". -- Подошел я: жеребец -- как жеребец. "А ты, грит, погляди на левый глаз". -- Я поглядел, да так и обмер: глаз-то -- как подушка! "Господи, головушка моя несчастная, да кто же это, кричу, а? Да это кто ж так постарался, руки б того поотсохли?.." -- "А кто постарался, грит, того уж нету: того черти с квасом слопали..." -- "Чем же?" -- "А кнутом, с верха: подъехал, хляснул да домой: пускай, бат, сдохнет вся его скотина, кровопивца, я к такой работе непривычен, меня дома заставляли что полегче робить... Накосяк через Телячьи Выпаски, овсами, укатил в Осташково, к своим..." -- Гляжу вот -- правда...
Шавров потен.
-- Что ж ты мне наделал? -- обращается Шавров снова ко мне. -- Жеребцу-то цены не было!.. Ведь ты мне должен теперь двадцать лет за него служить, и то не выслужишь, чертенок ты несчастный, а? Стерва ты поганая!.. Хлопаешь глазищами, как б..., а конь испорчен, а? Куда мне теперь деть его? На водовозку?
Бессовестная ложь Пахома и его подлый подвох так меня ошеломили, что я сидел, как пришибленный, не в силах слова вымолвить.
-- Отвечай, чего молчишь? -- заорал отец, багровый, и, схватив меня за волосы, швырнул об пол.
-- Тятя! -- крикнул я.
Шавров впился в плечи, мать завыла, а я ошалел со страху. Созонт Максимович придавил мне к полу шею так, чтоб я не мог кричать, отец перебрасывал в кутнике одежду, отыскивая веревку или кнут.
-- Обожди, я принесу, -- сказал Калебан, -- постой чуточку, Лаврентьич!..
Он приволок пучок свежих лозин, и меня, обнажив, секли попеременно отец и хозяин. Били с хрипом, чмоканьем, сопя и задыхаясь, избороздив все тело мое -- от лопаток до колен -- кровавыми рубцами.
VI
Глаз у жеребца не вытек, а поджил, потому что Пахом так его ударил, что ядро осталось невредимым и разбухли только веки.
-- Стал проглядывать чуть-чуть, слеза только шибка,-- сказал Василий, отворяя нам с хозяином ворота, когда мы в полдень возвратились из Осташкова.
Шавров прошел в стайку, осмотрел Красавчика, перекрестился с радости, потом позвал Пахома, поправлявшего за домом изгородь, и наискось, через все лицо, посадил ему кнутом рубец. От неожиданности и боли Пахом взвизгнул. Шавров стегнул его вторично.
-- Я тебя, Пахомушка, перекрестил, -- сказал хозяин тихо, улыбаясь побледневшими губами... -- На суде-то с тебя черта ли возьмешь... одна канитель... Да и время теперь не судебное... -- Шавров поперхнулся. -- По закону тебе тоже следовало бы глаз залить, ну да что ж... маненечко прощается: глаз в работе нужен.