Страница 2 из 95
-- Врешь, это -- по батюшке, а по матушке -- Маланьич. А по сестре?
-- Петрович.
-- Вот ты какой дурак! По сестре ты -- Матреныч.
-- Матреныч.
-- Ну, говори теперь сразу.
-- Петрович, Матреныч...
Я забываю, и мне стыдно. Пытаюсь вырваться из его рук, но они -- такие волосатые, крепкие. Я только жмусь. Он научил меня скверно ругаться и посоветовал повторить это за обедом, за что меня похвалят и дадут гостинец. Когда я так сделал, все положили на стол ложки и смотрели на меня во все глаза. Я повторил. Отец вытащил меня из-за стола и бил, расспрашивая, кто меня научил и когда.
Я говорил:
-- Чужой парень.
А ему нужно знать, как парня зовут. Подумав, что я скрываю из упрямства, он бил меня еще то хворостиной, то веревкой.
Потом мать сказала:
-- Будет, он еще не понимает... Брось, Петрей!
Мать моя редко смеялась. Девушкою она любила одного парня и семнадцати лет вышла за него замуж, но, копая осенью в овраге торф, этот парень простудился и умер. Замужество ее продолжалось два месяца. Мать не любила говорить о том, как ей было тяжело и как она плакала.
Через шесть недель после поминок деверь сказал матери:
-- Шла бы, девка, к отцу, теперь ты лишний рот у нас.
Мать подчинилась.
Когда она лето работала, родители молчали, но к зиме стали попрекать то тем, то этим, придираясь ко всякому слову.
-- Замуж выходи,-- говорили ей. -- Тебя и так кормили до семнадцати годов, а теперь опять навязалась на нашу шею!..
А мать было решила замуж не ходить. Тогда они сговорились с кем надо и выдали ее вторично за моего отца, Петра Лаврентьевича Володимерова.
Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:
-- Не глупи, Маланья... Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь... Перестань!..
Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.
Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы -- все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба -- в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: "Й-их! й-их! чики! чики!" -- а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:
Вот Егор, ты Егор
Да Егорушка,
Кучерявая твоя
Вся головушка.
Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:
-- Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..
Приходи, кума, за медом -- меду дам,
Приходи, кума, вечерять нынче к нам!..--
запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:
-- Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!
Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех -- милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.
Еще один случай,-- не помню, когда это было -- раньше иль позже описанного,-- я ходил тогда по лавке.
Поздним вечером, на масленице, отец, помню, сидит ужинает. Мотя спит. Мать возится на кутнике. Положив руки на стол и склонив из них голову, отец о чем-то думает. На конце стола, у лампы -- полштоф водки. Отец время от времени "прикладывается" к полштофу, а я стою около него, держась рукой за шею, и пою ему песню про сиротку Машу.
-- Ел бы, песенник, блины с отцом,-- кричит мать.-- Будет тебе,-- завтра напоешься.
Я сажусь к отцу на колени, тереблю его бороду.
-- Вина хочешь? -- спрашивает он.
-- Давай.
-- Что ты делаешь, не надо! -- подскочила мать.
А отец ей на это ответил:
-- Ничего, он немножко, пускай привыкает, пока я жив.
Выпив глотка три, я стал еще веселее. Соскочив на пол, показал, как ходит пьяный Гуля и как пляшут парни с девками на улице, еще что-то сделал сметное, а потом опять взобрался на колени к отцу и опять ему пел про сиротку Машу.
Посидев с полчаса, залезли на печь, и отец крикнул матери:
-- Маланья, слушай!
-- Песни, что ли, петь собираешься? -- спросил я.
-- Да,-- сказал отец и заорал во всю глотку:
Как приехал мой миленький с поля...
Мотя проснулась на лежанке, зашмыгала носом и завозилась.
-- Матрешила, лезь к нам,-- сказал я.-- Отец теперь всю ночь будет петь: все равно ведь не уснешь...
Сестра пожевала спросонок губами, поскребла в голове и опять уткнулась в подушку.
-- Эка соня! -- упрекнул я.-- Только б дрыхнуть!..
А отец кричал:
Он поставил коня край порога...
Обратившись ко мне, сказал:
-- Подтягивай, чего ты ждешь!
Сам заплакал, край коника стоя,--
подхватил я.
Несчастная-ая на-ша с тобой до-о-ля... --
запели мы вместе.
Мой голос дрожал и срывался, а голос отца ревел, как колокол. Под конец я стал сбиваться, путая слова.
-- Это ты нарочно, что ль, щенок? -- спросил отец.
-- Какой там черт нарочно: слова позабыл! -- ответил я.
Отец расхохотался.
-- Ты отвечаешь словно большой!
Мать, сидя на лавке, прошептала:
-- Полуношник, кобель старый!
Я сказал отцу:
-- Тебя мать кобелем назвала, слышал али нет?
Отец ответил:
-- Вот я ей сейчас всыплю за это; я ей дам кобеля,-- и полез с печки.
Мать выскочила в сени, а мы зажгли лампу и стали пить вино.
-- Давай напьемся досыта,-- сказал я,-- то-то мать рассердится!
-- Верно,-- согласился отец,-- давай!
Выпив рюмку, я сказал:
-- Ты мать мою не бей.
-- Почему? -- спросил он.
-- Жалко ее.
Отец нагнулся и засопел.
-- Она -- хорошая, нужда только заела нас... Другой раз не утерпишь...
-- А ты кого-нибудь другого. Чужих лупи!
Отец закрыл лицо руками.
-- Плачешь, что ли? -- спросил я, дергая его за локоть.-- Брось,-- не маленький, смеяться будут.
Отец спихнул меня с колен, стукнув кулаком по голове.
Ночью я бредил и весь пост пролежал в горячке.
Изба у нас -- маленькая, курная. Когда мать затапливала печь, мы садились на пол для того, чтоб дым не выедал глаз. Двери отворялись настежь, и дым серым коромыслом тянулся в сени, оттуда на потолок, пробиваясь сквозь трещины и прорехи в крыше.
Как-то, гоняясь за курами, которые оравой набивались в избу, вышел я в сени. Первое, что увидал я там, была огромная свинья у корыта.
-- Эге, -- сказал я, -- какая барыня -- повыше меня!
Подошел и погладил ее, заглянув в корыто.
Свинья повернула голову, хрюкнула и ткнула меня под бок носом. Я упал.
-- Ты за что же?
Свинья, наклонившись над моим лицом, обнюхала, сопя, чавкая и обнажая острые клыки.
"Сейчас проглотит",-- с ужасом подумал я и заорал благим матом.
Это было мое первое сознательное чувство страха.
Два раза я напивался в детстве пьяным.
Играя однажды со своим двоюродным братом, ровесником, у них в избе, мы нашли в шкафу бутылку с водкой.
-- Хватить, что ли, с горя? -- спросил Тимошка.
-- С какого горя?
-- Я не знаю. Так мой тятя говорит.