Аналогичный мир - 2

— Шатает тебя, да?!

Тот забазарил, что он кровь проливал, а всякие отсиживались, а теперь чего-то там смеют… До серьёзной драки не дошло, но всё равно… Хорошо ещё, что после первой же большой станции — Ставрово, вроде бы — народу стало поменьше, и удалось, договорившись с проводником, перебраться с боковых в отсек к двум пожилым женщинам. Убедившись, что здесь никто Женю не обидит, Эркин залез на верхнюю полку и заснул. Ту-то ночь он не спал, так и просидел, в ногах у Жени, оберегая от шляющихся мимо взад-вперёд гуляк. Вторая ночь стала чуть поспокойней. Вагон хоть и гулял по-прежнему, но их не беспокоили. А потом проводник привёл в их отсек перепуганную и какую-то взъерошенную девчонку лет семнадцати. Меняться с ней местами Эркин не стал, а уступил свою полку и сел опять в ногах у Жени. Затылком упёрся в стену, ноги вытянул, перегораживая ими проход, и так продремал до утра. И сам не выспался, и Жене было неудобно. А в Ижорске было то же, что и в Иванькове. С вещами в Комитет, отметили маршрутный лист, поели по талону в вокзальной столовой и стали ждать поезда. Ну вот, три часа осталось, или сколько они уже едут?

Эркин вздохнул и осторожно подвинул ноги, меняя позу. Женя сидит у окна, рядом с ней Алиса, а дальше он. И на краешке их скамьи примостился паренёк в ватной куртке — здесь такие называют телогрейкой — облезлой ушанке и разбитых растоптанных валенках. Ровный гул голосов вдруг прорезал надрывный плачущий крик.

— Братцы и сестрички! Помогите калеке! Кто чем может, Христа ради, пожалейте, братцы, помилосердствуйте…!

Кричали с привычным равнодушием, но Эркин всё-таки приоткрыл глаза. Высокий из-за костылей, одноногий мужчина пробирался по проходу, запрокинув голову с обожжённым лицом и слезящимися щёлками вместо глаз. Перед ним шёл мальчишка, потряхивая шапку с мелочью и что-то неразборчиво подвывая. Сидящий рядом с Эркином парень буркнул:

— Бог подаст.

Но Эркин встретился глазами с Женей и полез в карман. Больше… гривенника, как он и раньше заметил, никто не подавал, и потому бросил мальчишке в шапку пять копеек.

— Дай тебе Бог, чего сам хочешь, — кивнул нищий, проходя за поводырём.

Парень искоса посмотрел на Эркина.

— Грехи откупаешь?

— Чего? — не понял Эркин.

— Нищему подать, как грех откупить, — парень ловко сплюнул в проход. — Не люблю я их. Попрошайки, сволочи.

— Ты его не сволочи, — сразу отозвалась сидящая напротив женщина, круглая от намотанных поверх телогрейки платков. — Он увечный, его пожалеть надо.

— Меня не жалели, и я не жалею, — огрызнулся парень.

— А тебя-то чего жалеть, бугая? — подала голос старуха у окна.

Сухая и какая-то сплющенная, она сидела, широко расставив ноги, между которыми громоздился большой — до колен ей — узел.

— Заткнись, старая, не встревай.

— Сопли утри, молод ещё мне указывать. А ты, милок, его не слушай. Нищему подать — душу спасти.

Эркин понял, что последние фразы обращены уже к нему, но ответить не успел.

— Вот сама бы, жлобиха, и подавала бы, — прогудел сзади мощный бас, обдав щёку и ухо Эркина горячим перегаром. — А то много вас, халявщиц. Свою душу за чужие деньги спасать.

— Сам-то… — не осталась в долгу старуха, лихо завернув крепкое ругательство.

Женя крепче прижала к себе внимательно наблюдавшую за всем Алису, а вокруг дружно заржали.

Ай да бабка! — восхитился кто-то у другого окна. — С такой любовь закрутить, да в одно удовольствие!

— Я т-те такую любовь щас…! — взвизгнула старуха.

— Да у них, бугаёв неложенных, одно на уме! — дружно поддержали её женщины.

Шум разрастался, уходя от их скамьи хохотом и руганью.

— Эх, бабка-бабка, — парень рядом с Эркином покачал головой. — О душе говоришь, а сама… хоть бы ребёнка постыдилась.

— А чего? — старуха подняла руки, поправляя платок. — Нонешние они сами… — посмотрела на Алису и Женю, улыбнулась. — Ничего. Издалека едете-то?

— Из Алабамы, — ответила Женя.

— Ох ты! — в один голос выдохнули старуха и женщина, сидящая напротив Эркина. — Из угнанных, что ли?

— Да, — кивнула Женя.

— А чего ж не к себе, а к нам?

— Не осталось там никого, — Женя вздохнула. — А на пепелище ехать — только душу травить.

— И то верно, — кивнула старуха и пытливо искоса посмотрела на Эркина. — И совсем, что ли, родни нет?

— Совсем, — ответила Женя.

— Да уж, — вздохнула женщина в платке. — Покрошила война народу… страсть. Сколько их полегло, царство им небесное, — и медленно, плотно вжимая пальцы, перекрестилась.

— А ты, — парень уже открыто смотрел на Эркина, — тоже из этой Алабамы, что ли?

— Да, — разжал губы Эркин.

— Это как же тебя туда занесло? — удивился Парень.

— Родился там, — усмехнулся Эркин.

— Угораздило же тебя, касатик, — старуха покачала головой.

— Говорят, плохо вам, ну, индеям, там приходилось, — продолжил разговор парень.

— Плохо, — кивнул Эркин.

Он уже знал, что здесь мало кто представляет себе жизнь рабов. Да что там, если Фредди ничего не знал. И, как всегда, вспомнив о Фредди, недовольно нахмурился. Злился он на себя, что не может с памятью своей совладать, поняли его по-другому.

— Ну и чего ты лезешь? — укоризненно сказала парню женщина напротив Эркина. — Было б хорошо, так не уехал бы.

— Да уж, — кивнула другая, до сих пор молчавшая, тоже в платке и в толстом тёмном пальто. — От хорошей жизни в наши снега не поедут. Там-то, в Алабаме, тепло и, говорят, зимы не бывает.

— Зима бывает, — улыбнулась Женя. — Но без снега. Выпадет когда, то день, два полежит и стает.

Собеседницы дружно поддержали тему и заговорили уже между собой.

— Это ж сырость одна.

— Да уж, гнилая зима, хуже нет.

— Холодно, да сухо, ещё проживёшь, а гниль эта…

— Мне мой так и писал, гниём, дескать.

— А теперь как?

— А теперь… не просыхает.

Женя молча слушала, по-прежнему прижимая к себе Алису. Господи, скорей бы это кончилось. Лишь бы Эркин не сорвался. Он ведь горячий, взрывной. В поезде тогда так вцепился в того дурака, она даже испугалась, никогда таким Эркина не видела, как бешеный стал. Но это от неустроенности, в Джексонвилле он уверен в себе был, а сейчас нервничает. Скорей бы уж.

Эркин улыбнулся Жене и прикрыл глаза, будто дремлет. Холодно как, а говорят, что зима в этом году тёплая. Куда же он Женю затянул, зачем согласился на Загорье? Перекрутился бы он и в Пограничье, так нет, захотелось подальше, поспокойней, и вот…

Поезд шёл, останавливался, снова шёл, хлопали двери, впуская людей и облака морозного пара, окна всё плотнее затягивала ледяная корочка, под потолком колыхалась сизая пелена табачного дыма, люди уже стояли в проходе и даже между скамьями.

— Ну вот, — сказал кто-то, — последний перегон.

— Да уж, пора бы…

— По графику если…

— Да пошёл ты со своим графиком… Город, город, а как ходили тут «кукушка» с «зябликом», так и ходят.

— Дык война…

— Я ща тебе дыкну! Год победе уже, а всё война, война-а…! Мозгов у начальства нет, вторую колею протянуть!

— Ладно вам, мужики.

— Не ладно! Мыслимое ли дело три часа тащиться?! А морозы завернут когда…

— Заткнись, а? Как завернут, так и развернутся. Впервой, что ли?

Эркин, слыша, но не вслушиваясь в этот общий говор, осторожно, чтобы не привлечь внимания, напряг и распустил мышцы, готовясь вставать и собирать вещи. Вот чёрт, суставы, как после «пузырчатки» застыли. Вокруг многие вставали, снимая с полок над окнами мешки и узлы, перевязанные верёвками обшарпанные чемоданы. Но были и те, кто без вещей. Ну, вот и потянулись в тамбур, прессуясь там в плотную массу. Эркин подождал, пока встали и вышли в центральный проход сидевшие напротив, и встал сам. Вытащил из-под скамейки тюк, узел и ящик, снял с полки мешки. Женя поправила на Алисе вязаную шапочку, обвязала сверху своей белой шалью.

— А дядя Андрей уже здесь? — вдруг спросила Алиса.

У Эркина дрогнули руки, и он выронил большой мешок.