Страница 96 из 224
Узнав эти мотивы, не выдерживавшие критики, я почувствовал почву под ногами и поехал хлопотать в Петербург. Но там я не встретил поддержки ни в Министерстве внутренних дел, ни в Министерстве финансов. Со мной согласились, что вышло неудобно, но заявили категорически, что изменять высочайшее повеление нельзя, пересматривать высочайше утвержденный вопрос также. Что же мне было делать? Предупредив министерства, я решился на последнее средство — рассказать все Государю.
Воспользовавшись одним из своих дежурств при Государе, я рассказал этот случай, ничего не скрывая, объяснив, как такие случаи подрывают веру в народе в царя. Государь отлично понял произошедшую несправедливость, и еще прикрытую его именем, и сказал мне, что он это исправит, чтоб я составил памятную записку с подробным изложением этого дела и принес бы ее ему. Так как все материалы были со мной, то мне нетрудно было составить такую записку. Ее мне любезно переписали в Военно-походной канцелярии, и я представил ее Государю. Записка эта была послана Столыпину при надписи Государя восстановить справедливость, выдав дополнительное вознаграждение в размере 50 000 руб., что примерно составляло сумму разницы оценки.
Казалось бы, вопрос исчерпан, но моя памятная записка с резолюцией Государя стала переходить из одного министерства в другое, она побывала и в Министерстве путей сообщения, и даже в Министерстве земледелия — никто не знал, откуда же и из какого кредита взять деньги, один министр сваливал на другого. Я все время ездил вслед моей записке от одного министра к другому, пока, наконец, министр внутренних дел, Столыпин взял на себя это дело и по соглашению с министром финансов всеподданнейшим докладом испросил у Государя выдачу крестьянам села Павшина 50 000 руб. из десятимиллионного фонда на непредвиденные расходы.
29 апреля депутация крестьян, получив деньги, явилась ко мне с приговором общества и поднесла мне икону Скоропослушницы Пресвятой Богородицы, прося повергнуть к стопам Государя их благодарность.
К 6 мая, ко дню рождения Государя, я ездил в Царское Село для принесения поздравлений Государю императору. В этот день был высочайший выход и парадный завтрак в присутствии инфанта испанского короля, приехавшего приветствовать Государя от имени испанского короля. Мне удалось в этот день поблагодарить Государя за его милость к крестьянам села Павшина.
10 марта в Уголовном кассационном департаменте Правительствующего Сената рассматривалось дело по кассационным жалобам 144 лиц из 155 бывших членов Государственной Думы первого созыва, осужденных за участие в распространении Выборгского воззвания. Обер-прокурор П. А. Кемпе дал по сему делу заключение, что Судебная палата, по его мнению, правильно применила 3 пункт 1 части 129 статьи Уголовного уложения к преступным действиям 155 подсудимых, бывших первыми народными представителями, которые такими своими преступными действиями закончили свои депутатские обязанности.
Прикрываясь воображаемой ненаказуемостью их на финляндской территории, они своим воззванием, по мнению Кемпе, толкали народ на преступление, а Родину на разорение, и потому, ввиду отсутствия каких-либо поводов к отмене приговора, указанных во 2 пункте 912 статьи Устава уголовного судопроизводства, он полагал бы кассационную жалобу всех подсудимых оставить без последствий. Сенат с этим заключением согласился, и приговор вступил в законную силу. Приведен он был в исполнение 13 мая.
Все осужденные получили в этот день повестки явиться в свои участки, откуда они были препровождены в губернскую (Таганскую) тюрьму. Только к одному из выборжцев — к князю П. Д. Урусову, вероятно, как к бывшему товарищу министра, пристав явился сам на квартиру и отвез его непосредственно в тюрьму. Привезены были Г. Ф. Шершеневич, князь Петр Долгоруков, В. Е. Якушкин, М. Д. Лебедев, М. Г. Комиссаров, Ф. Ф. Кокошкин, А. Р. Ледницкий и В. С. Нечаев. У тюремных ворот толпа поклонниц подносила им цветы и выражала знаки сочувствия. Затем привезли Савельева и Садырина, последним был С. А. Муромцев, ему толпа устроила овацию и поднесла букет.
Режим для выборжцев ничем не отличался от режима для вообще заключенных в одиночных камерах, им было дано только разрешение оставаться в своем платье. Свидания давались с самыми близкими, два раза в неделю (сестра, брат, отец, мать, сын, дочь). Прогулки два раза в день. Передачи — чай и сахар, так как остальные продукты и хлеб продавались в тюремной лавочке. Желая избежать каких-либо инцидентов, я отдал распоряжение по тюремной инспекции, чтобы тюремное начальство относительно выборжцев строго придерживалось закона и утвержденных правил для содержания заключенных той категории, к которой принадлежали бывшие депутаты, но при этом чтобы корректность и тактичность с их стороны сугубо соблюдалась.
Из родственников заключенных за все время пребывания в тюрьме ко мне обращались только жена С. А. Муромцева и двоюродная сестра князя П. Д. Долгорукова Е. П. Васильчикова, другие никто не обращались ни с какими заявлениями. Жена Муромцева приехала ко мне на другой или на третий день его заключения и обратилась ко мне с несуразной просьбой — я убежден, что ее муж был бы очень недоволен, если б узнал об ее бестактном вмешательстве. Она просила меня разрешить передать мужу, насколько я помню, халат, что я и разрешил, а затем еще и склянку духов и одеколона, так как, как она выразилась, "Сергей Андреевич очень любит по утрам, когда встает, вытереть себе усы". На это я заявил, что разрешить этого не могу, так как и духи, и одеколон принадлежат к разряду спиртных препаратов. Затем я получил от нее еще одно письмо после инцидента со Стаховичем, о котором я сейчас буду говорить, в этом письме она просила не лишать мужа свидания.
В конце июня произошел неприятный инцидент. В газете "Речь" появилась статья А. А. Стаховича, который описывал свое посещение Таганской тюрьмы, как он свободно проник с родственниками заключенных к князю П. Д. Долгорукову, как разговаривал с ним, как затем подходил и к другим. Заметка эта мне была препровождена, насколько я помню, министром юстиции. Прочитав ее, я произвел расследование. Оказалось, что Стахович проник в комнату посетителя, пользуясь доверчивостью тюремного начальства, полагавшего, что Стахович — ближайший родственник Долгорукова и имеет на это право.
Объявив начальнику тюрьмы выговор, подвергнув дежурного помощника аресту на гауптвахте, переведя дежурного надзирателя на низший оклад жалованья, я приказал князя Долгорукова лишить свидания на месяц, а остальных заключенных, о которых Стахович упоминал в своей статье и среди коих был Муромцев, лишить свидания на одну неделю. Последнее я на другой же день моего распоряжения отменил, так как оказалось, что Стахович разговаривал только с Долгоруковым, а к остальным даже не подходил, написал же это в статье только из бахвальства. Князь Долгоруков мне написал после этого заявление, прося ему объяснить его вину, я приказал ему сообщить, что он, зная существующие правила свиданий, должен был отказаться от незаконного свидания со Стаховичем, введшего в обман тюремный надзор.
17 июля тюремный инспектор доложил мне просьбу князя Долгорукова на свидание с его управляющим Белкиным по неотложным делам, каковую просьбу я разрешил, a 18 июля я получил письмо от двоюродной сестры князя Долгорукова Е. П. Васильчиковой, бывшей свитной фрейлины императрицы Александры Федоровны; в этом письме она, описывая ужасное положение, в котором находилась жена Долгорукова с больным, внушавшим серьезные опасения за жизнь сыном, просила моего совета — нельзя ли испросить высочайшей милости разрешить на несколько дней выпустить отца к больному сыну с тем, чтоб потом он эти дни досидел бы, что если это возможно, она будет просить Государыню. Так как я в таких случаях никогда не отказывал даже и каторжанам, то решил разрешить и Долгорукову — на это высочайшее повеление испрашивать не надо было, я только запросил министра юстиции о неимении препятствий и запросил только ввиду того, что это был выборжец, заключенный, бывший слишком на виду. Чрез несколько дней Долгоруков был отпущен на несколько дней, каковые дни он отбыл по окончании срока, сын его поправился.