Воспоминания. Том 1

В скором времени я и на себе испытал эту руготню. Департамент полиции возвратил мне одно из моих донесений Трепову при сопроводительной бумаге: "Препровождается с резолюцией его превосходительства", а резолюция на моем донесении, по моему адресу, была: "Какое безобразие". Я был глубоко этим возмущен и написал собственноручно на бумаге Департамента: "Возвращаю, как по ошибке мне посланную", приказав отправителю моей канцелярии отослать эту бумагу обратно в Департамент. После этого я уже не получал таких бумаг.

В конце августа возвратился из отпуска губернатор Кристи и вступил в должность, а я обратился к своим обязанностям вице-губернатора, стал ближе знакомиться с делами губернского правления, после чего в сентябре уезжал дней на 10 отдохнуть в Крым и вернулся в середине месяца. Кристи тогда тотчас же уехал в деревню, а я опять вступил в исправление должности губернатора.

В это время среди части гласных Московской городской думы царило весьма оппозиционное настроение, и в заседаниях думы стали произноситься речи с революционным оттенком. Эти речи в сентябре месяце были вызваны расквартированием в Москве 34-го Донского казачьего полка, который был прислан в Москву в распоряжение губернатора. Это был второочередной полк, каких было сформировано несколько, и все они предназначались в помощь полиции, ввиду повторявшихся беспорядков.

Гласные Московской городской думы В. В. Пржевальский, H. H. Щепкин и граф С. Л. Толстой воспользовались этим, чтобы облить казаков грязью, высказываясь за отказ в отводе помещения и требуя даже удаления их из города как вредного элемента. Им возражали гласные А. П. Геннерт и А. С. Шмаков. Пока в думе шли дебаты, вернее сводились личные счеты, ни в чем не повинные казаки, которых оторвали от семей и направили в Москву для несения нелегкой полицейской службы по охранению порядка, валялись на голом полу в казармах, а лошади мокли на плацу под проливным дождем.

К октябрю месяцу в воздухе чувствовалось определенно революционное настроение, чувствовалось, что правительство как будто было бессильно воспрепятствовать развитию этого настроения и вызванного им движения, тем более что этому движению особенно благоприятствовало отсутствие в Европейской России сколько-нибудь внушительной военной силы. И Россия была прямо оголена от войск, и при возникновении беспорядков местные административные власти оказывались совершенно без рук.

А в Москве генерал-губернатор П. П. Дурново не отдавал себе отчета в том, что происходит, а может быть, и не хотел отдавать себе отчета и делал вид, будто это вовсе не сознательно нарождающийся переворот. Он продолжал заниматься глупостями, мешал градоначальнику работать разными неуместными вопросами, как, например, звонил ему по телефону, спрашивая, почему околоточные ходят с портфелями, затем, вернувшись с какой-нибудь поездки по городу, звонил опять и проверял градоначальника, знает ли он, доложено ли ему из участков, по каким улицам он проехал и т. д.

Градоначальник изводился, раздражался. Раз был такой случай. Группа забастовщиков-телеграфистов явилась на телеграф в дом генерал-губернатора и, переломав аппараты, безнаказанно скрылась. И это тогда, когда во дворе дома генерал-губернатора стоял эскадрон драгун для охраны. Генерал-губернатор позвонил мне по телефону и просил меня приехать. Когда я приехал, П. П. Дурново мне рассказал об этом случае, я, естественно, спросил его: "А градоначальник?" Дурново на это: "Я ему говорил, а он сказал, что разговаривать со мной не хочет, поезжайте, пожалуйста, к нему, — прибавил он, — и скажите, что так нельзя, чтоб он принял меры".

Я отказался от такой роли и сказал Дурново, чтобы он командировал для сего управляющего своей канцелярией или чиновника особых поручений. Тогда Дурново решил отправить к градоначальнику управляющего канцелярией А. А. Воронина, но при этом просил очень и меня поехать вместе с ним. Мы застали градоначальника вне себя. Он и нам повторил, что с генерал-губернатором разговаривать не желает, что он его третирует и отдает распоряжения, ничего общего со службой не имеющие, что вчера он ему по телефону приказал поехать на вокзал встретить знакомую балерину и устроить ее в гостинице, что он не лакей генерал-губернатора, а градоначальник. После долгих увещаний мы добились, что градоначальник примет должные меры, а мы убедим генерал-губернатора быть корректнее. С того дня отношения между Дурново и Медемом остались натянутыми до самого ухода Дурново.

3 октября в Москве состоялись похороны князя С. П. Трубецкого, первого ректора автономного Московского университета. Левые группы воспользовались этим случаем, а к ним присоединились и революционеры, чтоб произвести демонстрации и беспорядки. Каждый день приносил вести о каких-нибудь беспорядках и забастовках.

3 октября на митинге в Военно-медицинской академии в Петербурге рабочими был решен вопрос о политической всеобщей забастовке, после чего забастовка начала охватывать всю железнодорожную сеть 19. Забастовочное движение начало приостанавливать работу на фабриках, заводах, остановились трамваи, конки, стачка широкой волной охватила всю Россию.

К 10 октября в Москве забастовка была уже в полном разгаре, она не коснулась только служащих в правительственных учреждениях, а также и учреждениях Попечительства о народной трезвости, которые продолжали функционировать без перерыва. Была попытка снимать служащих с работы в народных домах, но личным моим вмешательством эта попытка была тотчас парализована.

Опасаясь за водопроводные сооружения, я командировал воинские части для охраны водопроводов. Москва в то время снабжалась водой из двух водоемов — Мытищинского и Рублевского. Оба приблизительно в 20 верстах от Москвы, но в противоположных сторонах друг от друга, поэтому для охранения целости этих сооружений приходилось, помимо пехотных частей на станциях, держать еще непрерывные конные разъезды по всей линии водопроводных сетей, 11 и 12 октября я ездил в Рублево и Мытищи, объехав всю водопроводную сеть и лично дав соответствующие указания полиции и начальникам войсковых частей.

11 октября в городской думе обсуждалось заявление Рабочего правления20, в котором рабочие городских сооружений предъявили ряд требований политического характера под маской экономических. Делегат от рабочих С. С. Красников, допущенный в зал заседания вместе с другими семью делегатами, держал себя очень вызывающе и доминировал над всеми гласными, которые, по-видимому, растерялись, и из речей их видно было, что они сами не знают, чего хотят, что ведут политику так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, а это, конечно, политика самая фальшивая, и никогда она до добра не доводила. С. А. Муромцев, один из всех, сказал определенно то, что думал; он посмотрел на поднятые вопросы, не задумываясь, и решил их одним предложением — "только конституция может умиротворить и успокоить, и потому надлежит ее требовать". В конце концов заседание 11 октября ни к чему не пришло, делегат же от рабочих Красников в заключение заседания огласил воззвание от лица Рабочего правления в угрожающем тоне по адресу городской управы. И как бы в ответ на это дума по предложению гласного H. H. Щепкина, закрывая собрание, выразила благодарность делегатам рабочих за то, что "они терпеливо разделяли с гласными сегодняшнюю работу".

12 октября толпа агитаторов из рабочих, между которыми, конечно, были и посторонние, ворвалась в думу и заставила прекратить занятия и собраться всем служащим в думском зале, где открыла заседание, выбрав председателем одного из своих главарей, И. О. Горностаева, который и занял место городского головы. Только обещание городского головы князя Голицына, что им всем разрешено собрание на другой день, т. е. 13 октября, заставило благоразумную часть служащих показать пример и удалиться из зала.

В это время князь Павел Долгоруков, пользуясь своим председательством в Обществе вспомоществования учащимся в земских училищах Рузского уезда, вел определенную пропаганду среди уезда через врача земской больницы Оржанникова и санитарного врача Скаткина, которые снабжались от него инструкциями. Последствием сего, собрание предводителей дворянства Московской губернии, обсудив характер участия князя Долгорукова в современном политическом движении и выслушав князя Долгорукова, обратилось к нему с коллективным письмом, в котором было высказано, что, к величайшему сожалению, они вынесли из беседы с ним то убеждение, что смущавшие их слухи об участии его в современном политическом движении по существу оказались справедливыми. Далее в письме говорилось: "Хотя мы готовы верить, что Вы не принадлежите непосредственно к революционной партии, однако мы видим, что Вы не только слишком легко относитесь к явной революционной пропаганде среди крестьян Рузского уезда, но находите возможным поддерживать близкие сношения с лицами, которые ведут ее. Такой образ действий, с Вашей стороны, вследствие Вашего общественного и служебного положения не мог не получить широкой огласки и не быть истолкованным в смысле сочувствия пропаганде; и действительно, народная молва не замедлила тесно связать Ваше имя с революционным движением. Допуская вполне различие во взглядах и убеждениях и признавая полную свободу мнений, мы в то же время считаем, что государственная служба, и особенно служба в должности предводителя дворянства, налагает безусловную обязанность строго устраняться от каких бы то ни было действий, могущих колебать власть и направленных, хотя бы и косвенными путями, против законного порядка. Между тем Вы, по нашему мнению, своею деятельностью и влиянием в Рузском уезде именно и оказывали такую косвенную поддержку революционному движению. Будучи уверены, что Вы в данном случае поступали вполне сознательно, и находя, что такой образ действий несовместим с занимаемой Вами должностью, мы, Ваши товарищи, как это нам ни тяжело, не можем не выразить Вам полного осуждения. Князь П. Трубецкой, П. Базилевский, граф Олсуфьев, граф Павел Шереметев, А. Шлиппе, барон В. Шеппинг, П. Рюмин, А. Катков, А. Пушкин, А. Варженевский, А. Самарин, князь В. Голицын, князь С. Мещерский".