Воспоминания. Том 1

Врачебное управление, ведавшее дело первостепенной важности — охрану народного здравия, нуждавшееся в особых заботах и неослабном попечении, находилось в положении, не отвечавшем его назначению, и совершенно не могло удовлетворять всем предъявляемым ему требованиям, что составляло предмет моих больших забот и беспокойств. Действительно, быстрый рост населения губернии, исключительное развитие в ней промышленности, многочисленность общественных и частных лечебных заведений, а также и другие условия местной жизни в губернии, казалось, должны были бы занимать всецело внимание и силы врачебного управления, а между тем ему приходилось уделять значительную долю энергии и труда на осуществление медицинского надзора и в столице.

Кроме того, совершенная необеспеченность чинов врачебного управления, нищенские оклады, получаемые ими, служили причиной большого соблазна при рассмотрении дел о разрешении аптек в столице, когда каждый подававший прошение об открытии аптеки готов был дать любое вознаграждение, попросту говоря, взятку, чтобы его дело удовлетворили.

Во главе врачебного управления я застал еще В. М. Остроглазова — с ним мне было очень трудно, так как это был очень упрямый старик, находивший, что все у него идет очень хорошо, Рутинер, бумажный чиновник, умевший хорошо отписываться. После него было еще двое, но и они меня не удовлетворяли. Последним был П. И. Кольский, очень честный хороший человек. Инспектором при нем был П. Н. Эсаулов, который очень старательно относился к своим обязанностям, но оба они были люди не талантливые, серенькие, и оживить деятельность управления не могли. Светлой личностью во врачебном управлении был милейший, достойнейший Н. Я. Суслов, занимавший должность непременного члена. Это был очень скромный, незаметный, но поистине труженик, все свое время отдававший службе врачебного управления.

Во врачебном управлении я обратил особенное внимание на дела о разрешении аптек и об освидетельствовании умалишенных на предмет наложения на них опеки. Дела об аптеках меня тревожили, так как, как я говорил выше, при разрешении их требовалось особенное беспристрастие и осторожность. Я успокоился только тогда, когда Устинов взял эти все дела на себя.

Освидетельствование умалишенных происходило по четвергам в особом присутствии врачебного управления, состав коего был предусмотрен в законе. Помимо врачей в него входили судебные власти в лице председателя суда и прокурора, предводителя дворянства в случае освидетельствования дворян, представителя сиротского суда и др. Освидетельствование происходило в зале заседания губернского правления, куда привозили больных, и только в случае невозможности по состоянию здоровья привезти больного все присутствие отправлялось на квартиру больного или в ту больницу, в которой он находился.

В первый же год моего губернаторства меня поразила та рутина, граничащая с небрежностью, которой придерживалось врачебное управление в этом деле. Заседания особого присутствия происходили не регулярно, а по мере накапливания дел, а если предстояли поездки на квартиру больного или в больницу, то выжидали удобного времени, чтоб не ездить из-за одного больного в больницу, а ждать, когда их будет несколько, и т. д. Кроме того, формально относились и к запросам историй болезни, не торопили присылки их, почему освидетельствование откладывалось и т. д.

Для упорядочения этого дела и чтоб не было залежей, заседания особого присутствия были назначены мной раз навсегда по четвергам, причем врачебному управлению вменено было в обязанность, чтобы все без исключения дела, поступившие до заседания в течение последней недели, были поставлены на повестку, не исключая и поездок. Последнее представляло иногда большие неудобства, так как в один и тот же день приходилось иногда бывать в противоположных концах города, например на Канатчиковой даче и в Петровском парке или в Преображенской больнице, но я все же твердо держался этого порядка, и так как я всегда, когда не был в отсутствии, сам ездил с присутствием, не стесняясь временем (при дальних поездках освидетельствования затягивались иногда до 8 часов вечера), то на меня не могли претендовать, тем более что поездки эти, заведенные мной, производились первые годы в двух ландо, которые я специально нанимал для этой цели, а когда появились автомобили, то на двух автомобилях, таким образом, члены присутствия материально не терпели никаких убытков.

Один раз поездка присутствия на Канатчикову дачу и оттуда в Преображенскую больницу была совершена не без оригинальности. Это было, кажется, в 1908 г., когда заведены были автобусы для перевозки арестантов. Таких автобусов для московских мест заключения было два, один вмещал 20 человек арестантов, другой — 10. Каждый из них представлял собой деревянный ящик, обитый снаружи железом, с решетчатым окном на потолке, входная дверь была со стороны шофера. Внутри были устроены сиденья, как в трамвае, с полками для вещей. Когда эти автобусы были готовы, то чтобы испытать их, я предложил Особому присутствию вместе со мной совершить в них предстоящую поездку по больницам. Это было зимой, и несмотря на глубокий снег за городом, автобусы выдержали испытание отлично. Не могу сказать, чтоб это доставило удовольствие всем членам присутствия, некоторые были немного шокированы, но так как я сам был среди них, то они старались faire bo

Освидетельствования умалишенных производились по ходатайствам родственников, на предмет наложения опеки, но они не всегда достигали цели. Иногда действительно больной признавался здоровым и в опеке отказывалось, и наоборот. Происходило это вследствие того, что вопросы, предлагавшиеся больному, как: "Имя? Отчество? Фамилия? Есть ли родственники? Имеет ли он капитал?" и т. п., часто не достигали цели, так как бывали случаи, что больной психически, и даже в острой форме, отвечал гладко и правильно на все предлагаемые ему вопросы, почему Сенат, получив такой бланк со здравыми ответами, признавал больного здоровым и отказывал в опеке. Другой, здоровый, наоборот, так иногда терялся в необычной торжественной обстановке губернского правления, что отвечал невпопад и его признавали больным. Хотя особое присутствие и приглашало всегда совещательного члена управления по душевным и нервным болезням, но надо было много внимания с его стороны и наблюдательности, чтоб составить себе понятие о психическом состоянии больного, тем более, что истории болезней в больницах не всегда составлялись с должным вниманием.

Я всегда чувствовал большое волнение при освидетельствовании умалишенных, так как сознавал ту огромную нравственную ответственность, лежавшую на мне как председателе присутствия. За годы моего губернаторства я перебывал во всех больницах, как частных, так и городских, посещая и буйные, и спокойные отделения. Некоторые больные производили потрясающее впечатление, от которого с трудом можно было отделаться. Так, я помню одного больного, который целыми днями с напряжением тянул веревку, которая была привязана к окну, воображая, что он держит солнце. Он ни с кем не говорил, не отвечал на вопросы, как только начинало чуть-чуть рассветать, он вскакивал с кровати и бежал к окну, хватаясь за веревку, оставлял он ее только тогда, когда наступали сумерки. Его изможденное лицо выражало одновременно и гордость, и неимоверные страдания.

Особое присутствие, в случае признания больного сумасшедшим или безумным, не налагая опеки над ним и над его имуществом, должно было представить все дело на благоусмотрение Сената и до получения указа Сената, принимало только законные меры к призрению страждущего и к охранению его имения. По самому свойству дел о душевнобольных, разрешение их обыкновенно требовало продолжительного времени. Между тем с того момента, как особое присутствие признавало кого-либо сумасшедшим, приостанавливалась его гражданская дееспособность. Доверенности его теряли свое действие. Кредитные учреждения отказывали даже жене больного в выдаче принадлежавших ему не только капиталов, но и процентов, а казначейство — пенсии. Такое положение, вызываемое самим законом, ставило нередко целый ряд людей в безвыходное положение. Семья, еще накануне жившая на средства мужа и отца, оказывалась обездоленной. Наконец, и сам больной мог остаться без должной помощи и призрения, ибо его капитал оказывался временно арестованным. Мне очень часто приходилось выслушивать заявления и просьбы от членов семейств душевнобольных, впадавших действительно в безвыходное бедственное положение. Это положение усугублялось тем, что Сенат не торопился рассматривать представления особого присутствия, и бывали случаи, что ответ получался чрез полгода, а иногда и позже. Торопить Сенат я по закону права не имел, тогда я решил, в случае не получения ответа из Сената в течение двух недель, писать полуофициальное письмо первоприсутствовавшему в Судебном департаменте Сената, в то время сенатору Вешнякову, прося его любезности не отказать обратить внимание на рапорт Особого присутствия губернского правления от такого-то числа и за таким-то номером, и ускорить его рассмотрение. К моему большому удовлетворению, это возымело действие, и сенатор Вешняков всегда к моим письмам относился с большим вниманием, особенно первое время. Но на следующий год я заметил, что Сенат опять стал задерживать ответы. Вскоре причина выяснилась — мой брат, будучи как-то в Петербурге по делам службы, встретился случайно с Вешняковым, который, узнав, что я его брат, высказал ему претензию по моему адресу, что я, часто бывая в Петербурге, ни разу у него не был, а между тем постоянно к нему обращаюсь с просьбами по делам, и он их всегда исполнял, а раз я его игнорирую, то он мои просьбы исполнять не будет. Меня очень удивила такая логика, как будто я обращался к нему лично для себя.