Страница 6 из 54
Но примет ли он меня? Ведь сегодня день его отдыха. Говорят, он очень любит своих детей, а потому, естественно, хочет спокойно забавляться с ними и не потерпит, чтобы ему надоедали в его свободное время.
Э, тем хуже!
Как дрожат мои ноги, пока я поднимаюсь по лестнице.
Звоню.
— Могу я видеть господина Вильмессана?[13]
— Его нет. Он уехал за город и вернется не раньше, как недели через две.
Уехал!.. Но тогда я пропал!
Горничная, очевидно, прочла отчаяние на моем лице.
К тому же она видит кончик свернутой трубочкой смятой рукописи, которая словно корчится от мук в глубине моего кармана.
Она не захлопывает у меня перед носом дверь и наконец решается сказать, что вместо Вильмессана дома его зять и что, если я назову себя, она доложит обо мне и даже передаст то, что я принес.
Говоря это, она указывает глазами на мою рукопись, скрепленную булавками, торчащими, как иглы у ежа. Я вытаскиваю сверток и подаю его так, чтобы она не укололась. Горничная сочувственно улыбается и уходит, держа сверток в вытянутой руке.
Меня оставляют одного по крайней мере на четверть часа. Наконец дверь открывается.
— А ваша рукопись здорово кусается, сударь, — говорит лысый толстяк, потряхивая толстыми, как сосиски, пальцами.
Я бормочу извинения.
— Ничего! Я видел заглавие, прочитал несколько строчек, — публику это тоже укусит! Мы напечатаем ваш очерк, молодой человек! Но придется немного подождать, — это чертовски длинно!
Подождать? Право же, я никак не могу ждать.
— Я должен завтра же, — объясняю я ему, — уплатить карточный долг, вот почему я и осмелился прийти прямо сюда...
— Э, э! Так вы заигрываете с дамой пик? Прикупаете к пяти?
Я понятия не имею, что значит «прикупать к пяти», но надо же что-нибудь ответить, и я глухо изрекаю:
— Да, милостивый государь, прикупаю к пяти!
— Черт возьми! Ну, и аппетит у вас!
Огромный. Я часто замечал это, особенно в те дни, когда приходилось голодать.
— Вот записка к кассиру. Предъявите ее завтра, и вам выдадут сто франков. Это — высокая цена, но ваша статья с огоньком. До свидания!
С огоньком?.. Очень может быть!
Я не старался, чтобы, как это учат в Сорбонне, то, что я писал, походило на труды Паскаля или Мармонтеля, Ювенала или Поля-Луи Курье, Сен-Симона или Сент-Бёва; я не церемонился с образными выражениями, не боялся неологизмов, не соблюдал несторианского порядка, приводя доказательства.
Я взял куски моей жизни и сшил их с кусками жизни других людей. Смеялся, когда мне было смешно, скрежетал зубами, когда воспоминания об унижениях точно соскабливали мясо с моих костей... так соскабливают мякоть с косточки отбивной котлеты, и кровь тихо сочится из-под ножа.
Зато я спас честь целого батальона молодых людей, прочитавших «Сцены из жизни богемы» и поверивших в это розовое беспечное существование. Я громко бросил правду в лицо этим жертвам обмана.
И если они все-таки захотят отведать этой жизни, значит они только на то и годны, чтобы быть завсегдатаями кабаков да дичью для Мазаса. К тридцати годам, доведенные до отчаяния, они кончат жизнь самоубийством или безумием, попадут в лапы больничной сиделки или тюремного сторожа и либо умрут раньше времени, либо в свое время покроют себя позором.
Я не стану их жалеть! Разве не сорвал я бинты со своих ран, чтобы показать им, какие опустошения производят в человеческой душе десять лет потерянной молодости!
IV
Сейчас мода на публичные лекции: Бовалле[14] прочтет «Эрнани» в Казино-Каде.
Торжественное заседание! Great attraction![15] Это своего рода протест против империи в честь поэта, написавшего «Возмездие»[16] *.
Но, как и в цирке, здесь нужен еще артист рангом пониже, клоун или обезьянка, один из тех, что появляются на арене после главного номера, когда публика уже одевается и разъезжается.
Мне предложили роль этой обезьянки — я согласился.
В какой обруч буду я прыгать? Выбираю и предлагаю тему: «Бальзак и его творчество».
Истории Растиньяка, Сешара и Рюбампре крепко засели у меня в мозгу. «Человеческая комедия» является часто драмой жизни: здесь хлеб и одежда, взятые в кредит или в рассрочку, и муки голода, и страх перед взысканием по векселю. Не может быть, чтобы я не нашел захватывающих слов, говоря об этих героях, — моих братьях по честолюбию и страданиям!
День представления настал, — имена знаменитости и обезьянки красуются в программе рядом.
Народу будет много. Придут стариканы 48-го года, чтобы обрушиться на Бонапарта, как только они почуют в каком-нибудь полустишии республиканский намек. Будет присутствовать и вся молодая оппозиция: журналисты, адвокаты, «синие чулки», которые своими подвязками удушили бы императора, попадись только он в их розовые коготки, и которые вырядятся для битвы в свои праздничные шляпки.
Но уже издали я вижу, как перед входом в Гранд-Орьен толпится публика вокруг человека, наклеивающего на афишу свежую полосу.
Что случилось?
Оказывается, чтение драмы Гюго запрещено, и организаторы извещают, что «Эрнани» будет заменен «Сидом».
Многие уходят, пробормотав пренебрежительно три слога моего имени и фамилии... ничего им не говорящих.
— Жак Вентра?
— Не знаю такого.
Никто не знает меня, кроме нескольких журналистов, завсегдатаев нашего кафе. Они пришли нарочно и остаются, чтобы посмотреть, как я выпутаюсь, рассчитывая на то, что я провалюсь или учиню скандал.
Пока там читают александрийские стихи «Сида», я захожу в ближайшую пивную.
— Твоя очередь! Сейчас тебе выступать!
Я едва успеваю взбежать по лестнице.
— Вам! Вам!
Пересекаю зал, — и я на эстраде.
Не торопясь, кладу шляпу на стул, бросаю пальто на рояль позади себя, медленно снимаю перчатки и с торжественностью колдуна, гадающего на кофейной гуще, мешаю ложечкой сахарную воду в стакане. А затем начинаю, ничуть не смущаясь, как если б я разглагольствовал в молочной:
— Милостивые государыни и милостивые государи!
………………………………..
Заметив в аудитории дружественные лица, я гляжу на них, обращаюсь к ним, и слова льются сами собой; мой громкий голос разносит их по всему залу.
После Второго декабря я впервые выступаю публично. В то утро я взбирался на скамьи и тумбы, говорил с толпой, призывал ее к оружию, обращался с речами к неизвестным мне людям, которые проходили, не останавливаясь.
Сегодня, одетый в черную пару, я стою перед разряженными выскочками, воображающими, что они совершили акт величайшей смелости, придя сюда послушать чтение стихов.
Поймут ли они меня, да и станут ли слушать?
Эти пуритане ненавидят Наполеона, но они не жалуют и тех, от чьих слов несет больше порохом Июньских дней, чем порохом государственного переворота. Седоусые весталки республиканской традиции, все они — подобно Робеспьеру и его подражателям, их предкам, — являются строгими Бридуазонами[17] классического образца.
Присутствующие здесь и читавшие меня раньше педанты в белых галстуках совершенно сбиты с толку моими беспорядочными нападками, направленными не столько на бюст Баденге[18], сколько на все гнусное современное общество. Негодное, оно бросает одни лишь свинцовые пули на борозды, где корчатся в муках и умирают от голода бедняки, — кроты, которым плуг обрезал лапы. И они даже не могут разорвать мрак своей жизни одиноким криком отчаяния!
13
Вильмессан Ипполит (1812—1879) — французский журналист, редактор-издатель газет «Фигаро» и «Эвенман», ловкий литературный делец. Вильмессан не прочь был привлекать к сотрудничеству в этих газетах некоторых левых писателей, но терпел их лишь до тех пор, пока их острое перо не вызывало серьезных нападок со стороны властей.
14
Бовалле Пьер-Франсуа (1809—1873) — французский артист (трагический актер).
15
Большой аттракцион (англ.).
16
В честь поэта, написавшего «Возмездие». — Сборник стихотворений Виктора Гюго, изданный в 1853 г., во время пребывания поэта в эмиграции, и направленный против Луи Бонапарта и его клики авантюристов, задушившей республику во Франции и установившей в стране режим полицейско-бюрократической диктатуры.
17
Бридуазон — судья из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро», невежда и буквоед.
18
Баденге — презрительное прозвище Наполеона III, данное ему республиканцами по имени каменщика, в одежде которого он бежал в 1846 г. из крепости Гам, куда был заключен в 1840 г., после неудачной попытки захватить государственную власть во Франции.