Сгибла Польша

— Под суд вождя! — снова звучали голоса.

Но отряды Народной гвардии стали действовать решительней и рассеяли понемногу толпу.

Час спустя Чарторыский, узнав, что совершилось, поспешил на Прагу к вождю, у которого застал и генерала Рутти.

— На милость Бога! Что это такое? — вне себя заговорил князь Адам. — Почтенных людей хватают, сажают… Толпа собирается, чуть не убила Гуртига.

— Это — изменник, а не почтенный человек! — начал было вождь.

— Ну, пан генерал! Кого у нас теперь не зовут изменником? Вон и тебя сегодня… Хотели на фонарь… Орут, что ты предал Польшу. Что ты еще двадцать седьмого обещал выступить с войском на Паскевича, а уже ныне двадцать девятое и…

— Вот как! — с трудом оправясь от страха, который овладел им при словах князя, ответил вождь. — Я — изменник!.. Меня на суд! На виселицу! Ну, хорошо же… Я уж доказывал миру… и еще докажу… Князь! — принимая одну из своих самых величественных постатей, поднимая руку, громко заговорил вождь. — Иди, передай Ржонду, пусть прикажет звонить в колокола во всех храмах Божьих. Пусть люд на коленях воссылает к небу свои горячие мольбы. Пусть ксендзы повсюду служат молебны. А мы — я и мое войско — идем биться во славу отчизны и веры нашей святой!

Затем, спустив тон, вождь ознакомил президента Ржонда с письмом Цыбульской.

— Хорошо. Раз дело сделано, назначим суд, — вздохнув, сказал Чарторыский. — Завтра же начнем следствие…

Следствие ничего не открыло. Но заподозренных не выпускали из замка. И сами они просили держать их здесь, под охраной.

— Если мы вернемся теперь домой, все равно не поверят люди, что мы правы… Нас повесят!.. — говорили они. — Лучше здесь посидим, за крепкими стенами и под стражей.

Но даже стены не спасли этих невинно обреченных!

Скшинецкий, хотя и обещал торжественно "двинуться немедленно", однако лишь 2 августа покинул Прагу, перенес свою главную квартиру в Сохачев, после того как Паскевич со своей армией без малейших препятствий 21 июля перешел на левый берег Вислы и двинулся на Варшаву. Лишь после того, когда безвольный, мягкий Чарторыский вместе с Ржондом и целый Сейм послали вождю "напоминание", полное укоров, даже угроз.

— Они ничего не понимают! — заметил Скшинецкий, прочитав бумагу — У меня наполеоновская тактика! Смерть найдет Паскевича и его войска под стенами Варшавы!.. Тридцать тысяч людей похоронит он при первом же приступе! А остальных тридцать тысяч я с моими "вярусами" в пыль изотру. Нас все-таки останется пятьдесят тысяч. Ха-ха-ха!..

Грустно покачивает головой, печально улыбается генерал Колачковский, которому говорит все это вождь.

Старик вспомнил, что и Хлаповский перед Гроховым говорил почти то же самое…

Но ни о чем печальном не думает вождь. Он уверен, что протекция и случай вывезут его, как всегда вывозили.

Может быть, он бы и не ошибся. Но большая радость выпала в последние горькие часы на долю Варшавы… И эта народная радость действительно стала "могилой" для вождя Скшинецкого, свергнув его с незаслуженной высоты, на которой генерал находился около полугода.

Глава II

БЕЗУМНЫЙ ПОРЫВ

Глас мирской — Божий!

Мир — велик человек, — да голова мала!

Разъяренная толпа — это бешеный тигр с тысячью смертоносных пастей!..

Мягко колыхаясь, катилась по шоссе утром, 3 августа, дорожная коляска, баюкая полулежащего в ней Скшинецкого, усталого, недовольного, почти не спавшего эту ночь, а теперь вынужденного объезжать свои отряды.

Глупы люди кругом, право!

Он только неделю тому назад получил хорошие вести из Парижа, вернее, из Версаля… Там намерены сделать представление российскому двору насчет Польши. Англия — тоже, наверное, не отстанет. И из Вены получено такое хорошее, многообещающее известие. Посол французский при австрийском дворе прислал очень любезный ответ на послание вождя и закончил его обещанием "обратить особенные старания и заняться вопросом о Польше прежде всего".

"Вот, может быть, все и кончится благополучно в две-три недели. А эти безумцы торопят ехать в армию, начинать бои, лить кровь. Не надоело еще… Им хорошо сидеть в Варшаве… А я должен тревожиться, подвергать себя опасности. И даже неизвестно, будет ли за это настоящая награда! А тут еще подагра проклятая начинает разыгрываться… Э, будь вы все про…"

Течение мыслей генерала остановилось. Он увидел впереди довольно длинный обоз, быстро приближающийся к Варшаве, или, вернее, к ее предместью Праге, которую вчера лишь покинул генерал-дипломат.

Сначала тревога охватила его. Похоже на телеги с ранеными, как это было после Остроленки… Но ведь битвы не было… Должно быть, просто крестьяне едут с продуктами в столицу. Или даже переселенцы из мест, занятых неприятелем. Немало теперь их и в Праге, и в самой Варшаве.

Но чем больше приближался поезд, тем больше убеждался генерал, что первое впечатление не обмануло. Это были повозки с больными, ранеными, слабосильными…

"Неужели Дембинский уже явился? — мелькнуло у Скшинецкого в мозгу. — Были слухи, что он подходит… Что вырвался благополучно из лесов и болот Литвы… Счастливчики! Да, это мундиры его полков… И российские… Странно. Почему бы это?.."

— Гей, "вярус"! — обратился вождь к усатому улану, сидящему на передке первой телеги, поравнявшейся с коляской. — Чьи вы? Откуда? С Литвы? Дембинского?

— Так есть, мосце генерале! — ответил улан, бросил вожжи, которые держал правой рукой, и откозырял по уставу. Левая рука у него висела на перевязке, окутанная чем-то, потерявшим цвет от пыли и засохшей крови…

По знаку вождя он тронул коней и покатил, а за ним — и весь длинный обоз, тоже остановившийся, когда стала передняя телега.

— Будь здрав, пане генерале! — бойко выкрикивали солдаты, мимо которых катилась коляска вождя. Те же, кто лежал на дне телег, тяжелобольные и раненые, поднимали голову, желая тоже посмотреть, какой первый генерал попался им навстречу так рано под Варшавой.

Скрылся в пыли обоз, разъехавшийся с коляской вождя, а уже впереди видно другое, еще более широкое облако пыли, долетает ржание коней, гул большого, медленно идущего людского табора.

Иначе нельзя было назвать то, что увидел вождь.

Впереди медленно подвигались всадники на разномастных конях, самой различной породы и величины. На конях пестрели фигуры всадников в мундирах польских и русских или в смешанной форме: мундир был русский, пехотный или гусарский, а конфедератка и рейтузы — польского образца… Были тут и паны в бекешах, в сюртуках, в чамарах. Причем городские, обывательские лица, носы, украшенные очками, щеки, поросшие длинной растительностью, совершенно не вязались с вооружением, надетым на каждом из всадников. Вооружение это тоже было сборное: карабины, мушкеты, охотничьи картечницы, дорогие ружья последнего выпуска английских мастеров и дедовские мушкетоны, чуть ли не кремневики… А у иных просто косы на ручке или охотничьи ножи и кинжалы.

Но вид у всех такой бодрый, молодцеватый… Ничего, что иной вставил в стремена босые ноги… Посадка — легкая, смелая — выкупает недостатки одежды и вооружения.

За "кавалерией" двигалась пехота, ни в чем не уступающая первой. Затем тянулся довольно внушительный обоз, за ним, как полагается, опять конный конвой, да еще толпа пленных россиян среди этого конвоя.

Презрительная гримаса показалась на губах у вождя при виде огромной "банды", как он окрестил идущий отряд. Но выражение встречных лиц проникло даже в ленивую душу Скшинецкого, и словно что-то зашевелилось там теплое, дружелюбное. Он охотно кивал головою на приветы "войска оборванцев". Даже улыбался им милостиво. Но вот показалась кучка офицеров и штатских всадников, одетых получше, человек двести… Появились и более европейские экипажи, в которых сидели жены и дети знатных литовских и жмудзинских панов, решивших оставить родину вместе с Дембинским.