Страница 86 из 91
— Ин, ладно! До завтра, князь!
И вышел из каземата.
Чудный летний день выдался 18 июля 1721 года, когда перед окнами Юстиц-Коллегии была устроена невысокая виселица, развернулись шпалерами войска, загремели барабаны, и князь Гагарин стал на позорном помосте, и над головой его закачалась, как змея, веревка с петлей на конце…
В одной батистовой рубахе, в коричневом камзоле и таких же коротких бархатных штанах стоит он, тупо озираясь вокруг. На ногах у осужденного шелковые тонкие чулки, но мягких сапог бархатных не дали ему, и простые, просторные лапти надел он, потому что отекли, распухли его больные ноги…
Пышный кружевной ворот рубахи раскрыт, видна еще довольно тучная, но сильно одряблелая, складками нависающая книзу грудь, волосатая, широкая.
Много народу сбежалось посмотреть на казнь. Но не различает никого Гагарин. Даже ближние ряды солдат, шпалерами окружающие виселицу, кажутся ему каким-то цветным частоколом… Но вот ожили глаза князя. Среди кучи солдат-конвойных он увидел юношу в простом матросском платье и девушку в черном иноческом одеянии.
Его дети!.. Алексей… Наташа… Их сюда привели… Их заставляют перенести эту пытку… Ему тоже приготовили последнее, самое тяжкое испытание.
Закрыл глаза старик, и впервые после двухлетней муки пыток две слезы вытекли из-под этих крепко зажатых, пожелтелых век…
Но он снова раскрыл глаза и стал глядеть в распахнутые настежь окна Юстиц-Коллегии, за которыми по приказанию Петра теснились все сенаторы, чтобы видеть «экземпель», данный им царем, позорную казнь и муку их недавнего товарища…
И, выделяясь среди всех, темнеет там постать самого Петра.
Скрестились снова взгляды осужденного и судьи…
Вихрем заклубились мысли в уме князя, тысячи чувств, воспоминаний столкнулись в стесненной груди…
Солнце так ласково, ярко светит… Так хочется жить… Спасти себя, этих бедных детей, страдающих за чужую вину… Что, если поднять руки, крикнуть?.. Исполнить то, что требовал вчера от него Петр… Если молить о прощении?..
Может быть, насытится сатанинская гордость. Дрогнет это каменное сердце и уста, точно вырезанные из дерева, произнесут слово прощения.
Уже готов был сломиться Гагарин. Но взгляд Петра, который поймал князь, был так спокойно-жесток и беспощаден, что Гагарин только выпрямился гордо и отвернулся от этих окон.
Принесли длинную рубаху-саван, накинули на князя, пролепетавшего последнюю молитву, принявшего отпущение грехов от духовника, стоящего тут же, на позорном помосте. Шелковым большим платком покрыли лицо казнимому…
Миг… Петля обвилась вокруг шеи, врезалась веревка в жирные ее покрова, сдавила сосуды, нажала на гортань…
Вытянулось, потом изгибаться, корчиться стало короткое грузное тело, словно большую рыбу на крюке вытащили из воды… Ноги задергались, заплясали в последнем отчаянном танце смерти.
И через 10 минут врач, присутствующий при казни, мог заявить, что «преступник мертв».
Но и после смерти не оставлено было в покое тело Гагарина.
Когда уж совсем разлагаться стало оно и отвратительный запах душил сенаторов, заседающих за своим судейским столом, едва упросили они Петра убрать этот страшный и омерзительный «пример».
Но недалеко был убран труп. Высокую виселицу поставили на ближней площади, и туда подвесили снова полусгнившие останки бывшего всемогущего царька Сибири. Народ с ужасом и отвращением глядел на это варварское зрелище.
В Сибирь хотел послать остатки тела Петр, чтобы там, в Тобольске, повисели они до окончательного распада на устрашение тамошним ворам и казнокрадам.
Но уж коснуться нельзя было трупа, не только везти за тысячу верст.
И тогда на рогожах перенесли эту груду гнили и костей, поместили на том же каменном столбе, где еще раньше водружены были на спицах и дотлевали теперь головы преступников, казненных по делу царевича Алексея.
Эпилог
ЖИВОЙ В МОГИЛЕ
Испуганная, проснулась среди ночи Агаша, почувствовав во сне, что кто-то стоит у ее постели.
— Хто тут!? — громко крикнула она, различив в полумгле черную высокую постать, склоненную над ней.
— Тише, я… Аль не узнала? — прозвучал знакомый голос.
— Сережа!.. Откуда? Жив еще… Господи! Два года не было. Я уж думала…
— Радовалась, што не вернусь, как и твой князь-старичина. А ты тут?.. Я, слышь, все знаю… И нынче шел, думал, застану с тобою энтого… красавчика Фединьку, офицерика, щеголя пригожего… Ну уж тогда бы…
Не договорил Задор. Но вся задрожала девушка.
— Убить его хочешь! За што?.. Господи!
— За то, не ходи пузато, не сиди на лавке, не гляди в оконце… в чужое ошшо! Да и не убил бы я ево, нет… А помаленечку, по кусочкам бы тельце белое, дворянское, холеное строгать бы стал тупыми ножами. Деревянной пилою распилил бы после пополам… А тебя заставил глядеть на забаву… Да и попу-батьке от меня не поздоровится, што дочку-шлюху унять не умеет.
— Што ты?.. Как смеешь?
— Как смею? Дура! Не смел бы, не сказал бы. Я не зря два года пропадал! За мною такая сила стоит… Свистну — и не то ваш дом, Тобольск целый по бревнушкам разнесут, подпалят мои люди со всех четырех концов и выйти никому из пожарища не дадут!.. Не то свои — и калмыцкие народы, и киргизы меня слушать станут, ежели я их на доброе дело, на разграбление города поведу. На Томский городок и то уже 5000 косорылых войной идти изготовилось. От меня знаку ждут. Да я их попридержу пока. Иное я решил теперь повершить… Старое, большое дело доделать хочу.
— Старое дело?
— Али забыла! Какая ты нынче стала беспамятная! Ласки барича ум отщибли, зацеловал девку навовсе! Ха-ха-ха…
— Оставь, Сережа. Не кори! Ежели и было што… сам подумай… Тебя нету… Слышно, убили тебя коряки, когда бунт у них был. А тут я одна. Знаешь, наше дело женское, девичье… Могла ли я противиться? Есть ли сила? Ну и…
Слезами залилась она. Не от мысли о том, как ее взяли силой, не от страха перед этим человеком, который Бог знает чего может потребовать теперь…
— Вот как! Не мил тебе энтот… Фединька-хват… Так, значит, полусилом, полуохотой побаловалась, покуль меня не было! Верить будем, девушка, што правда, коли не врешь. Да энто скоро объявится. Слушай, за каким я делом к тебе! Для подъему людей, для того, чтобы волю хрестьянскую сделать, штобы не крепи да цепи, а раздолье привольное узнали души хрещеные. На все на это денег много надо — кого задарить, чего закупить. Потому, ежели и отымем мы склады ружейные и зелейные тут и в иных городах, все мало нам будет! А я уж и пути наладил, как получить оружие и припасы воинские из чужих краев. Только денег надо… А я прослышал, клад великий положил князенька смышленый перед отбытием своим на муку и на смерть. И про те клады ты знаешь, батько твой и Юхимко-дед. Да я уж был у него.
— У деда?.. Болен он, недужен давно… помирает…
— Помер уж! Я было его спрашивать стал… Пригрозил… А он, старый сыч, возьми и помри… тут же, в одночасье… Я тогда к тебе и пробрался. Слушай! Знаешь меня! Не откроешь клада мне, созову своих дружков, вольницу удалую. Всю Салду спалим. Попа запытаю, ежели не скажет. Дружка твово вытяну из пасти у черта, не то из его жилья в Тобольске. При тебе замучаю… Ежели ты сейчас не скажешь: как взять добро гагаринское?.
Громкий веселый смех, которым разразилась девушка, поразил даже Задора.
«С ума сошла от страху!» — мелькнуло у него в уме.
Но Агаша, весело смеясь, вдруг притянула его к себе, крепко обняла, жарко зашептала:
— Глупый… милый! Столько не видались, а он пугает ранней всего… О кладах выпытывает… Да ты обойми лучше… Приласкай… Ждала ведь как… Истомилась вся! Ночей не спала. Вот и в сей час… Тебя во сне видела, а ты и разбудил. Брось… Целуй! Обнимай! Тебе ли не скажу? Все укажу, нынче же. Особливо для дела для такого. А ты меня не покинешь после?
— Кралюшка! — искренне обрадованный, полный страсти и восторга, зашептал Задор, сжимая крепко до боли в объятиях девушку. — Тебя ли кину? Сказывал и опять говорю: первою женою будешь… Царицей сделаю… Кралюшка…