Пловец

– Почему ты поехал в Париж? – спросила она. – Почему не в Дамаск или Каир?

Я пожимаю плечами, снова смотрю прямо ей в глаза.

– Таков был первоначальный план. Лодка из Латакии в Ларнаку. Самолет в Афины. Ночной поезд в Париж. У меня были билеты из Де Голля в Дюлль, но я решил, что в сложившихся обстоятельствах лучше показаться в Париже.

– После всего, что случилось….Может, стоило все-таки поехать в Дамаск? – спрашивает она любезным тоном.

Она делает вид, что ее цель выразить соболезнования и убедиться, что со мной все в порядке. Но мы оба знаем, что это лицемерие. На самом деле у нее совсем другие причины. Всегда есть другие причины.

– Я все рассказал на дебрифинге[2], – отвечаю я. – Бомба предназначалась мне. Я выполнил предписания протокола и оставался там, пока не был уверен, что никто не застрелит меня на парковке перед посольством.

Она прислоняется к спинке стула. Теребит кольцо на руке.

Постукивает пальцем по крышке стола.

Стук, стук, стук.

– Ты переоцениваешь сирийцев и их союзников, – говорит она. – Вероятно, все, на что они способны, это подорвать бомбу в Дамаске.

– Возможно, – согласился я. – Но я хотел быть уверенным.

Сьюзен кивает. Ответ ее удовлетворил. Пока все по протоколу. Никаких следов. Она смотрит мне прямо в глаза.

– Мы возьмем им, – говорит она. – Дамаск, Каир, Бейрут… все наши бюро на Ближнем Востоке занимаются этим. Это займет время, но мы найдем виновного. Ты же знаешь.

Я киваю. Во мне только пробиваются ростки мести.

Она наклоняется ближе. И снова заговаривает, но уже другим тоном:

– А информация, полученная от твоего контакта? Фираса? У которого был доступ к контрактам по оружию для воздушных сил?

– Доставка оружия сирийцам.

– Ты ведь сообщил это только мне? Не на дебрифинге? Никому больше?

– Только тебе, – уверяю я.

– Возможно, это ложный след, но все нужно проверить. Я не хочу сеять панику.

– Я понимаю. Это останется между нами.

Она смотрит в окно, встает.

– С тобой все в порядке?

Тон голоса прежний, отстраненный.

– В порядке.

– Возьми отпуск до конца недели. Поплавай. Выпей!

На прощание она похлопывает дверь рукой, словно желая меня подбодрить. Она знает, что мне нравится плавать. Они все обо мне знают.

Вода в общественном бассейне слишком теплая, но я все равно предпочитаю ее бассейну в Лэнгли. Выныривая, чтобы вдохнуть воздуха, я слышу крики школьников, вибрирующие, как волны радара между выложенными плиткой стенами. Я доплываю до конца дорожки, поворачиваюсь и плыву обратно. В бассейне пахнет хлоркой. Я мог бы даже участвовать в Олимпийских играх, если бы захотел, но мои амбиции ограничивались поступлением в университет Мичигана. Я об этом не жалею. Я ни о чем не жалею. Если все время сожалеть, тогда и жить нет смысла. А весь смысл моей жизни в выживании. Выживание – это единственное, что имеет для меня смысл. Я хорошо знаю, что такое ложь. Но ложь необходима, чтобы поддерживать хрупкую реальность. Без лжи все разрушится. Ложь – это опора моста, переброшенного с одного берега на другой. Только благодаря ей вы можете попасть на другой берег. Правда такими достоинствами не обладает.

Но тем не менее я запросил рапорт, хотя подозревал, что у меня нет прав доступа к файлам такой секретности. Нам запрещают читать отчеты, касающиеся нас самих. И если такой рапорт и попадет в мои руки, то содержаться в нем будет одна ложь. Мой запрос не был удовлетворен. Я испытал облегчение. Не хочу, чтобы они мне лгали.

Я сижу в грязной раздевалке. Ноги трясутся после физической нагрузки. Но чувство вины острее. Оно пронзает меня разрядами электрического тока, не дает расслабиться, не дает отвлечься. В бассейне я думал только о воде, но стоило мне выйти, как тут же перед глазами встали картины – машина не заводится, ребенок среди осколков стекла, камни и куски бетона.

Дома я делаю себе коктейль «Ржавый гвоздь» с ромом и сажусь перед телевизором. В гостиной холодно. В углу несколько коробок для переезда. Внутри ничего ценного. Я сижу на новом диване и смотрю повтор бейсбольного матча. Мне все равно, кто играет. Квартира – современная бетонная коробка с гаражом, в отдалении от шоссе с его успокаивающим гулом. Пахнет краской и кондиционером. Мышцы ноют. Я проплыл десять километров. Вдвое больше обычного. Матч окончен. Я наливаю себе третий стакан и переключаю на Джонни Карсона. Но мне невыносимо слушать шутки о Рональде Рейгане. Слишком банально. Слишком скучно. Слишком медленно.

С тех пор, как я вернулся, время тянется медленно. Я привык к полевым условиям. Стратегии, анализ, политиканство в Лэнгли, Пентагон мне скучны. Все происходит слишком медленно. Дайте мне новый паспорт, новый язык, новую жизнь. Выбросите меня в Дамаске, Бейруте, Каире. Я знаю, как заводить контакты и как поддерживать их с помощью чая, виски и сигарет. Я умею так приготовить таббулех, что мои гости сразу начинают вспоминать детство в Алеппо. И у меня на балконе всегда есть лучшее ливанское вино.

Там на балконе в лучах закатного солнца, вдыхая аромат жасмина, под аккомпанемент голосов дипломатов, бандитов и политиков я добываю нужную мне информацию. Информацию, которая помогает нам выжить. Разумеется, взамен я тоже отдаю информацию, и в ходе этой сделки кто-нибудь всегда умирает. Ничья – это не про нас. Нам важно сохранить статус-кво.

Теперь они требуют, чтобы по возвращении мы посещали терапевта. Как будто одного дебрифинга мало. Причем с самого первого дня, когда тебя колбасит от смены часовых поясов и акклиматизации, а в голосе арабский, русский и португальский не дают вспомнить родной язык. Когда ты чувствуешь себя потерянным среди всех этих телефонов, принтеров и факсов.

Но мы вынуждены часами рассказывать о времени, проведенном в другой стране с другой культурой, в тысячах километров от шоссе, KFC и скучной повседневной жизни. И разумеется, это не то, что они хотят услышать. Потому что это невозможно выразить словами. Что я могу сказать? Что я изображал арабского торговца в Дамаске, торговал оружием, и информацией, и властью, получая за это зарплату из денег налогоплательщиков в надежде, что когда-нибудь в мои руки попадет что-нибудь по-настоящему стоящее?

И что, вернувшись домой, я чувствую себя кроликом, вытащенным из норы, которого ослепил солнечный свет?

О чем мне рассказывать? О том, в чем я не могу признаться даже себе самому? Если начну рассказывать, меня уже не остановить. А если начну думать об этом – умру.

А я только и умею, что выживать. Улыбнувшись, смотрю на часы. По окончании сеанса терапии я встаю, надеваю синий пиджак и возвращаюсь к себе домой – в эту серую дыру, которую трудно назвать домом.

Время ползет. Я жду, пока карантин закончится. Жду, когда мне на стол упадет папка с новой личностью, билетами на самолет и новым банковским счетом, чтобы можно было начать все сначала. Я жду новой партии. Я не могу иначе.

19 декабря 2013 года

Брюссель, Бельгия

Железнодорожная станция под аэропортом Завентем находится в состоянии перманентной перестройки. Повсюду заграждения, предупредительные знаки, оранжевые фонари и строительная техника.

Махмуд продирался сквозь толпу, чтобы успеть на поезд в Брюссель. Среди пассажиров – лоббисты и прочие пешки на службе европейской интеграции с «Файнэншл Таймс», торчащими из чемоданов «Самсонайт», и мобильными телефонами, приклеенными к уху. Ортодоксальные евреи, все в черном, ждут поезда на Антверпен. Семьи с детьми и с огромными чемоданами, собирающиеся в отпуск в Таиланд. Машинист дал сигнал свистком, и Махмуд рванулся вперед, чтобы успеть влезть в поезд. В эту минуту рюкзак, висевший на одном плече, соскользнул прямо на перрон. Махмуд остановился и посмотрел вниз. Рюкзака нигде не было. Он нагнулся ниже. Толпа оттеснила его в сторону от дверей. Кто-то коснулся его плеча.

2

Дебрифинг – разговор после кризиса или трагедии с целью снижения риска негативных последствий и уменьшения стресса.