Человек хотел добра

— Не пью, — тихо подтвердил я.

— Ну вот! С виду вроде парень, а на деле — девчонка.

Он совсем застыдил бы меня, если бы не вмешался Витька, который сказал, что нам пора идти.

Пашка быстро оглянулся, высматривая кого-то в коридоре.

— Вот что, шантрапа, — сказал он. — Сейчас мой Корешок будет здесь. Айда вместе! Сегодня Корешок богатый.

Пашка остался поджидать Корешка, а мы пошли к Витьке.

Голубины жили в длинной, как все каморки, узкой комнате. Стояли кровать, большой окованный сундук, стол и две табуретки.

— Вот тут я и живу. Написала мамка заявление, обещают скоро квартиру дать в новом доме, — проговорил Витька, озабоченно заглядывая в прокопченную миску, стоявшую на столе. Потом со злостью отшвырнул ее, сказал возмущенно: «Ничего еще не варила!»

Он обшарил глазами стол и тут обнаружил записку. «Виталик, — писала мать. — Меня вызвали в фабком. Приду часов в пять и буду печь блины. А пока ешь кашу. Она в горшке на кухне. И учи уроки».

Записка полетела в угол.

— Уроков нам, кажется, не задали? — с юмором спросил Витька. — Пошли на кухню.

Корпуса несколько отличаются от обычных жилых домов. Самое любопытное, что в них одна кухня на целый этаж.

От раскаленных кирпичей громадной печки несло жаром. Я и раньше слышал, что кухни здесь — большие и многолюдные, вроде красного уголка. Зимой сюда собирается всегда много народу, иногда даже лекции читают. Принесут для лектора стол, сами присядут на корточки — и давай обсуждать международные проблемы.

Витька взял ухват с длиннущей ручкой и, отодвинув заслонку, стал доставать горшок с кашей, а я в это время с интересом осматривался по сторонам.

Остроносенькая девушка, расположившись на подоконнике, продавала билеты на вечерние сеансы в кинотеатр. Невдалеке от нее стояли женщины и «судачили».

Одна из них рассказывала, что получила из части, где служит сын, благодарность от командования. Сын — отличник боевой и политической подготовки и, кроме всего, секретарь комсомольской организации.

— Вот ведь, Васька-то! — восхищалась и завидовала женщина в фартуке, к которому, как комочки снега, прилипли пушинки хлопка. Она, видимо, только что пришла с фабрики: об этом было можно догадаться по ее усталому, потному лицу. — Хоть бы моего балбеса скорей призвали, сделали человеком, — с отчаянием выговорила она. — Измучилась с ним, бабоньки.

— Пристрожить ты его, Настя, не можешь, вот что, — отвечали ей.

— О Пашке говорят, — мигнул мне Витька.

Он все еще копошился с тяжелым ухватом у печки. На распаренном от жара лице выступили капельки пота. Витька никак не мог найти свой горшок с кашей.

Наконец он поставил ухват и, глубоко вздохнув, заявил:

— Тут сотня понапихана. Поди разберись, который твой. Плевать! Не помру и без каши.

Прощай сегодня уроки! Через минуту мы беззаботно шагали по улице.

Мы — это Витька, Пашка, я и сухопарый парень с бегающими глазами и вкрадчивым голосом — Корешок. Направлялись к кинотеатру.

Около кинотеатра — ровные площадки замерзших прудов. Стоят в безмолвии вековые деревья парка. А возле билетных касс шум и гвалт.

Корешок решил взять билеты без очереди. Он нахально полез к кассе. Пашка подталкивал его сзади.

Добравшись почти до окошечка, Пашка и Корешок вдруг вылезли обратно и бросились к очереди с другой стороны. Всем своим видом они выражали озабоченность и величайшую занятость.

Люди в очереди почему-то расступались перед ними и подозрительно оглядывались.

Билеты они купили, но отошли от очереди недовольные. Пашка винил за что-то Корешка, называл презрительно растяпой, а тот огрызался.

Только после я догадался, что они проверяли чужие карманы.

Кинокартина была про то, как один парень устроился на завод. На работе у него сначала ничего не получалось, и он совсем перестал разговаривать с людьми, замкнулся. Тогда комсомольский секретарь вызвал его к себе и стал говорить, что у многих не сразу получается, что не надо огорчаться: поступая так, он расписывается в собственном бессилии. «От себя не убежишь», — сказал секретарь под конец. После этого у парня стало здорово получаться. Он начал выступать на собраниях с критикой, что-то такое даже придумал, и его хвалили, а директор по такому случаю отвез его домой на «победе». Кончалась картина песней. Измазанные рабочие и этот парень в самой середине шли, обнявшись, по мостовой и пели. На них смотрели прохожие и, кажется, завидовали.

— Рабочие! — с гордостью сказал один прохожий, который был похож чем-то на Игоря Ильинского.

Вообще кино ничего, парень запомнился. Когда стану работать, тоже придумаю что-нибудь, а идя с работы, буду петь веселые песни.

Когда в зале вспыхнул свет, Пашка вздрогнул и стал протирать глаза. Оказывается, он все время спал. Вот удивительно! Как это в кино люди умеют спать?

— Заякоримся? — спросил Пашка сухопарого Корешка и так сладко зевнул, что и мне захотелось спать.

— Пшли! — небрежно, сквозь зубы процедил Корешок.

Вскоре мы сидели в пивной за столиком, накрытым сальной клеенкой, — «заякоривались».

Поллитровая кружка пива стояла передо мной. Было страшно подумать, что всю ее надо выпить одному. Пиво было горькое, с каким-то неприятным парным запахом.

Я давился и пил, чтобы не ославиться в такой замечательной компании.

Я смотрел на притихшего Витьку и смеялся. Чему? Сам не знаю.

А Витька часто мигал, тер себе щеки и уверял, что они у него стали как деревянные.

Мне сунули в рот горящую папиросу. Я курил, кашлял до слез, опять курил, до тех пор, пока не стало тошно, а потолок не начал колебаться.

Я все порывался сказать моим новым товарищам, что они чудесные ребята. Но как только раскрывал рот, Пашка проводил ладонью по моему лицу сверху вниз и говорил:

— Не рыпайся, салажонок!

Такое самоуправство меня обижало, а от Пашкиной ладони пахло чем-то кислым.

Разозлившись, я собрался уйти, но меня не пустили. Корешок хлопал меня по плечу и перемигивался с Пашкой.

…Проснулся я на кровати и не сразу сообразил, почему около меня Вера и бабушка Анна. На лбу лежало холодное полотенце.

— Рано начал, — обидчиво поджав губы, сказала бабушка Анна.

— Что я начал рано?

И тут только со всей ясностью всплыло: пивная, прокуренный воздух и мои новые знакомые. Вера отчужденно смотрела в сторону, на лбу у нее собралась горькая складка — точь-в-точь мама, когда сердилась.

— Каким же ты вырастешь, начав с таких-то пор пить? — продолжала бабушка Анна. — А тебя еще хотят на инженера учить.

Учить на инженера! Сколько раз слышал я об этом! Надоело! Все говорят о моем будущем так, словно я уже сейчас чем-то обязан им за их заботу.

Летом пойду работать, слушать никого не буду. Это я решил твердо.

А над ухом надоедливо гудел голос бабушки Анны, она вошла в свою роль:

— И хоть бы товарищи-то были порядочные. Рожи подозрительные, глазищи так и зыркают по сторонам! Все оглядели. Истинное слово — жулики.

Значит, я шел не сам, меня привели…

Глава седьмая

Учитель

За прогул меня и Витьку вызвали к директору. Тольке Уткину сошло: он ведь пропустил всего один урок.

Медленно, почти не дыша, записали мы в знаменитом «коленкоре» все, что вчера произошло на уроке Нелли Семеновны. Пообещали, что больше этого не случится, и расписались. А когда вышли из директорского кабинета, глянули друг на друга и фыркнули.

— Потеха! — растягивая слова, сказал Витька.

И все же на душе у меня кошки скребли: вдруг исключат, что делать буду?

Домой идти не хотелось. Вера стала относиться ко мне настороженно. Николая я, кажется, невзлюбил еще больше. Что нашла в нем Вера хорошего, совершенно непонятно. Недаром бабушка говорит, что иногда и сатана полюбится: каждому своя милая — самая красивая. Да я бы его и к дому близко не подпустил. Что из того, что он много зарабатывает и его уважают? Никогда ничему не обрадуется, не раскричится, если зол, не расскажет что-нибудь интересное. Знает только свое: «Свежий воздух — это здоровье».