Страница 96 из 104
Двадцатилетняя Наталья Столярова — дочь эсерки-террористки Натальи Климовой, которая в 1906 году принимала участие в покушении на Столыпина, была осуждена на пожизненное заключение, сумела бежать за границу, родила двух дочерей, Наташу и Катю, а после ее смерти девочек взяли на воспитание чужие люди, Константин Васильевич и Ольга Петровна Шиловские. Они-то и арендуют теперь «Бастидун».
Рассматривая портреты Шиловского, мы пришли к выводу, что именно его Саша Черный описал в «Чудесном лете» как «дядю-химика» Петра Игнатьевича Попова: «…сохранил он московскую бородку округлой метелочкой; новый серенький люстриновый пиджак сидел на нем солидно, как клеенчатый чехол на контрабасе; брюшко от сидячей работы все больше напоминало туго застегнутую в пиджак мандолину, а пенсне в никелевой оправе со старомодным круглым шнурочком делало добрые серые глаза более строгими и серьезными, чем они были на самом деле».
А вот Борис Поплавский, уже известный парижский поэт «из молодых», этого добряка с брюшком побаивался. В своем последнем автобиографическом романе «Домой с небес» (1935) о «потерянном поколении» русских эмигрантов он вспомнит Ла Фавьер, Шиловского, который не давал им распускаться: «Любили… выпить, но боялись, ибо где-то около ходил и жил грозный бородатый создатель, поддержатель, блестящеглазый, золотоочковый бывший революционер, ныне ученый химик и крупный деловой мужик». Шиловский действительно в юности был марксистом, доставлял из-за границы нелегальную литературу. В эмиграции он жил давно, с 1906 года, и теперь был известен как выдающийся ученый, получивший во время Мировой войны патент на изобретение гидролокатора (прибор используется на флоте до сих пор).
За Наташей Столяровой Шиловский следил зорко, а Поплавский, считавшийся ее женихом, имел не лучшую репутацию. Поэт прославился сколь эпатажным поведением, вплоть до пьяных драк, столь и талантливыми стихами. Его называли продолжателем Артюра Рембо, Аполлинера, Хлебникова, ему покровительствовал Георгий Иванов. В прошлом году в Париже вышел первый поэтический сборник Поплавского «Флаги», после чего его стали принимать «даже у Мережковских». Однако благополучным Поплавский не выглядел. Какую-то отталкивающую ноту вносили в его облик черные очки, которые он никогда не снимал. Много ходило толков о его «наркотических озарениях», рождающих гениальные поэтические образы и строки вроде тех, которыми обрывался его «Белый пароходик»[138]:
Черный хорошо знал отца Поплавского, Юлиана Игнатьевича, ученика Чайковского, замечательного пианиста. Тот печатался в журнале «Театр и жизнь», принимал участие во всех возможных и невозможных общественных объединениях. С пафосом он когда-то кричал о походе на красную Москву и с полной серьезностью рассказывал о том, как Аверченко в перевалочном Константинополе напутствовал его перед отъездом в Париж: «Поплавский, спасите Россию». Доспасались.
Однако вернемся в летний Ла Фавьер 1932 года.
Новые свободные нравы перекочевали сюда с острова Дю Леван, что напротив соседнего городка Йер, по направлению к Тулону. В прошлом году там возникла нудистская колония Гелиополис[140]. Лафавьерцы ездили посмотреть на это удивительное зрелище. Черный иронизировал:
Поэт, наконец, почувствовал себя Робинзоном и с воодушевлением обустраивал свой маленький остров уединения. «У нас здесь чудесно, — писал он 9 июля 1932 года Евгению Сергеевичу Хохлову, бывшему сатириконцу и своему коллеге по „Последним новостям“ и „Иллюстрированной России“. — Пилю, крашу, собираю хворост и думаю, что к концу лета впаду в такое первобытное состояние, что начну давать молоко». С любовью обводил глазами свой небольшой садик: «Олеандры, мимозы, глицинию, тонкую грушу / И перечных два деревца…» («Вода», 1931).
Благодарный Ла Фавьеру, Саша Черный поставил скамейку прямо на вершине холма: «Выбрав место у тропинки, / Где сквозь бор синеет море» («С холма», 1932). Выкрасил ее «лазурной краской / Цвета крыльев Серафима» и посвятил всем пилигримам, кто придет сюда посидеть, подумать, посмотреть на море.
Но не придет. Это стихотворение будет напечатано в «Последних новостях» 6 августа 1932 года рядом с некрологом памяти Александра Михайловича Гликберга.
Глава одиннадцатая
БЕЗ САШИ
Несчастье случилось 5 августа 1932 года.
На Ла Фавьер обрушился мистраль. Завилась спиралью пыль с песком, с грохотом понесло черепицу с крыш, заскрипели, кренясь, сосны. А потом Александр Михайлович услышал крик: «Пожар! Горим!» Не разбирая дороги, он бросился на помощь. Пылал лес, и остановить огонь нужно было срочно — с огромной скоростью разносимый ветром, он мог уничтожить всё вокруг.
Кричали, засыпали огонь землей, рубили горящие ветки, бегали к морю за водой, снова засыпали землей… Наконец, потушили. Измученный, Александр Михайлович вернулся домой и еще некоторое время работал на участке. Потом соседские мальчишки увидели, что он упал.
Инфаркт вследствие солнечного или теплового удара — такова, судя по всему, была причина смерти поэта. Причина досадная, нелепая. Та первобытность, к которой он так стремился, — отсутствие цивилизации, — сыграла роковую роль: в Ла Фавьере не было врача. Кого-то послали в Лаванду. Как далеко! Шесть километров туда, шесть обратно. Мария Ивановна, в прошлом сестра милосердия, оказывала мужу первую помощь, но этого было недостаточно. Припадок повторился, и земная жизнь Александра Михайловича Гликберга оборвалась.
Еще Мария Ивановна, не постигая рассудком страшной правды, просила его потерпеть и уверяла, что «сейчас пройдет», еще суетился кто-то из друзей, а душа поэта уже отлетела. Последнего крика «Саша!» он не услышал.
Там, где он оказался, все снова были живы. Израненные и обожженные бойцы, которым Александр Михайлович закрывал глаза в госпиталях, снова ждали, чтобы он почитал им книжку, бравый житомирский генерал Губер, сняв фуражку с козырьком «зонтом», снова окапывал груши в саду, расстрелянный большевиками псковский купец Батов, о котором так болела душа поэта, снова стучал костяшками счет, сидел над шахматами Владимир Дмитриевич Набоков, пировали в шумной компании сатириконцы Аверченко, Потемкин и Рославлев.
Потом смерть Саши Черного обрастет романтическими легендами. Говорили, будто он вынес из пожара ребенка. Ксения Куприна припоминала рассказы о том, что Микки лег на грудь умершего хозяина и тоже испустил дух. Константин Паустовский, услышав от кого-то обрывки воспоминаний, писал об агонии поэта в маленькой больнице Борм-ле-Мимоза.
Ничего этого не было в действительности. Не было в этой трагедии ничего романтического. В самый разгар курортного сезона произошло нечто, совершенно с этим сезоном несовместимое. В уютном домике с верандой, светлом и веселом, лежал теперь мертвый человек, которого необходимо было срочно похоронить здесь, в Лаванду, потому что ни о какой его доставке в Париж не могло идти и речи. Об этом нужно было договориться с местными властями, кому-то заплатить. Полагаем, что Марии Ивановне помогала Софья Павловна Богданова, похоронившая в Лаванду зимой позапрошлого года своего мужа. Кинулись искать священника — в Тулоне его не оказалось, нужно было выписывать из Марселя, а времени на это нет. Жара тем летом достигала 53 градусов[141]. Едва удалось найти черную колесницу, запряженную старой лошадью, но к домику ей никак не подъехать. До дороги, где она остановилась, гроб нужно было нести на руках. Нести довольно долго, по крутым склонам.
138
Стихотворение Б. Поплавского «Белый пароходик» («Мальчик смотрит, белый пароходик…», 1931) было положено на музыку Александром Вертинским.
139
Борис Поплавский уйдет из жизни через четыре года после появления этих строк, в ночь на 9 октября 1935-го, приняв вместе с неким С. Ярхо смертельную дозу героина. Многие считали, что это самоубийство, хотя, казалось бы, его литературная судьба складывалась успешно. Однако в дневнике поэта осталась запись (появившаяся после выхода «Флагов»): «…по-прежнему киплю под страшным давлением, без темы, без аудитории, без жены, без страны, без друзей». Отец поэта напишет: «Глубоко загадочны были последние годы Бориса…» (см.: Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников. СПб., 1993). — Прим. ред.
140
И деревня, и нудистские традиции сохраняются на острове до сих пор.
141
Эту температурную отметку называет Федор Рожанковский в одном из писем от сентября 1932 года. (Les lettres illustrées de Rojan // http://www.ricochet-jeunes.org/oeil-du-libraire/article/64-les-lettres-illustrees-de-rojan).