Белая колоннада

— Ну говорите, — с трудом пересиливая себя, сказала Накатова.

— Вы знаете, Катюша, сами, каково было мое воспитание, и знаете, каков мой характер? Я тряпка, а в доме моих родителей как-то все было устроено, чтобы я вырос таким, каков я есть. Я не виню родителей, не могу сваливать моих недостатков на воспитание. Ведь брат Степа вышел другим человеком, настоящим. Ведь ушел он от нас. Степу так ругали, осуждали, отец его знать не хотел, а он все перетерпел и пошел своей дорогой.

— А, кстати, где Степа? — неожиданно спросила Накатова.

— После отбытия наказания он уехал за границу и живет теперь в Париже — нашел занятия, работает и счастлив. А ведь мы воспитывались одинаково, даже учились в одном и том же училище. И он был прежде такой же пшют, как и я, а потом вдруг сразу изменился. Я его раз спросил, что произошло с ним, отчего он вдруг перестал быть прежним, а он мне отвечает словами Пушкина:

А когда я стал приставать к нему и убеждать, что он делает глупости, что он просто дурит, он сказал: «В жизни человека бывает иногда минута, когда он почувствует и ясно увидит что-то иное, лучшее, чем окружающая его обстановка. Представь, что, блуждая по грязным улицам скверного городишка, ты вдруг увидишь великолепный храм, белый».

— С колоннадой? — вдруг вскрикнула Екатерина Антоновна.

— Что, Катюша?

— Нет, нет ничего. Рассказывайте дальше, — слегка смутилась она.

— Вот он и говорит: «Один пройдет мимо и внимания не обратит, а другой уже не захочет жить в грязном городишке и будет добиваться, чтобы хоть на ступеньке храма примоститься с надеждой, что и до дверей доберешься в конце концов».

— А отчего вы, Жорж, вдруг вспомнили об этом? — спросила Накатова, пристально вглядываясь в его лицо, теперь едва видное. Камин догорал, и только угли еще краснели, и капризные огоньки, вздрагивая, пробегали по ним.

— Вспомнил я об этом оттого, что со мной случилось то же.

— Вы тоже видели белую колоннаду? — странно равнодушно спросила она.

— Нет, конечно, никаких видений у меня не было, но была у меня встреча… очень обыкновенная, очень незначительная сама по себе и… и… вдруг стало… стало страшно. Страшно за то, что я ползу, ведомый каким-то роком, словно я не человек, а один моллюск, знаете, есть моллюски «низких глубин». Вот это чувство какого-то луча, прорвавшего мрак, я первый раз испытал в Неаполитанском городском аквариуме. Я стоял и смотрел через стекло, как эти твари «низких глубин» живут. Ползет какой-нибудь медленно, словно непроизвольно, ухватит другого, случайно подвернувшегося, и, пока отправляет его в желудок, на него самого случайно наползает третий и проглатывает тоже случайно, «по не зависящим от него самого причинам». И вдруг моя гордость возмутилась! Я не хотел, не мог перенести мысли, что я игрушка какой-то слепой силы — случая. Я разумное существо! Я хочу знать, что есть что-то и кто-то, к кому я могу обратиться и кто может мне «дать»! И этот кто-то, это что-то так огромно, так бесконечно прекрасно и светло, что быть подобным ему, хотя бы в миниатюре, удовлетворило бы самую огромную гордость. А то я — царь, я — высшее существо вдруг «случайно» падаю, идя гулять, в выгребную яму и тону в отбросах! Нет, я вижу, что, как ни величайся человек и ни называй себя сверхчеловеком и богом, ничего не поможет: упал кирпич, наехал трамвай, и от этого земного бога или сверхчеловека клякса осталась. Нет, мне этого земного сверхчеловека не надо! Я хочу свободы действия! Я хочу, хочу не слепого рока, я хочу знать, что есть сила, есть слово, что всегда придет мне на помощь, и с ними я могу изменить даже законы природы! И я призывал эту силу, хотел слиться с ней — молил ее прорвать эту черную мглу, эту «большую глубину», давящую меня.

— Ну и что же?

— Это я думал, стоя перед стеклом аквариума, пока остальная компания осматривала другие отделения. В это время я слышу голос рядом со мной, говорящий по-русски: «Хорошо, если бы вы не забыли то, о чем сейчас думали». Я обернулся. Рядом со мной стояла седая дама с худощавым господином. Фраза эта, конечно, не относилась ко мне. В это время компания моя вернулась, мы поехали на Позилипо, я напился — и все пошло по-старому. Это случилось года четыре тому назад. Спустя два года умерла мама. Я был очень огорчен. Вы, Катюша, как и все другие, не верили, что я огорчен, потому что вечером, после первой панихиды, меня видели в кабинете у «Медведя» с Mimi Dragond… Я понимаю, что на вид это было возмутительно, но, уверяю вас, я был в таком настроении, что боялся остаться один. Мне не под силу было притворяться, а вы знаете сами, как перед друзьями и знакомыми приходится притворяться… А тут я ревел сколько хотел, а Mimi плакала и рассказала мне о смерти ее pauvre mère, une charmante femme, une comtesse[6]… Конечно, она все врала, и мать ее жива и служит zouvreouse'ой[7] в «Одеоне»… Но она плакала со мной, и мне было легче, — не осмеяла моих слез, как бы сделали другие…

— Ну дальше.

— В такое состояние я пришел, потому что, стоя у гроба матери, вдруг вспомнил, как я ей вечно лгал, вечно ее обманывал, как даже иногда издевался над ней за глаза… И пришла мне мысль, что я даже не человек, а какое-то низшее животное, которое живет только инстинктами тела, с примесью глупого, пошлого тщеславия… Думая это, поднимаю глаза и вижу по ту сторону гроба мою неаполитанскую даму. Она прямо и упорно смотрит на меня — глаза у нее светлые и ясные… После панихиды меня задержали разговорами родные. Народу было много — и я так и не узнал, кто эта дама. Опять я закружился, опять все забыл, и мои эти мысли мне самому смешными казались. Но вчера я получил письмо от Степы, он ведь мне изредка пишет, и опять мне стало противно все окружающее, до такой степени противно, что я, сидя в театре на этой новой оперетке, вдруг взмолился кому-то: да неужели невозможно мне из этой жизни вылезти, неужели у меня столько друзей и приятелей, и не к кому мне обратиться в моем духовном смятении! Смотрю, а в третьем ряду сидит моя дама. Ну, на этот раз я ее не упустил, проследил, когда она вышла, и узнал, кто она такая.

— Кто же она? — нетерпеливо спросила Накатова.

— Какая-то Ксения Нестеровна Райнер, приехала она к своей дочери, г-же Полкановой. Эта Полканова была знакома с моей матерью, так что нет ничего удивительного, что г-жа Райнер пришла на панихиду.

— Да вы не влюбились ли в нее? — принужденно рассмеялась Екатерина Антоновна.

— Не надо… Не надо так говорить, Катя! — жалобно сморщился он. — Мне прямо больно говорить так об этой женщине, да и невозможно, она совсем седая.

— Ну опишите мне ее.

— Высокая, худощавая. Лицо круглое, румяное, одета без претензий, скорей по-старушечьи, но очень элегантно… на шее соболье боа… волосы совсем белые… глаза светлые… Что еще… не знаю…

— Что же вы думаете делать? — спросила Накатова после долгого молчания.

— Я поеду к Степе в Париж! — решительно произнес он.

— Счастливый!

Он удивленно посмотрел на нее. Она словно спохватилась:

— Я очень люблю Париж и очень сожалею, что в этом году весной мне не удастся побывать там, у Nicolas нет отпуска.

Камин потух, и они только теперь заметили, что сидят в темноте.

Она встала, пошарив, нашла кнопку, и комната осветилась.

Этот свет произвел странное впечатление на обоих, как будто им стало стыдно предыдущего разговора.

У Накатовой явилось даже ощущение, что в темной комнате было светло, а теперь наступил мрак.

— Вы знаете, что Николай Платонович очень занят. Мы даже не знаем, поедем ли мы в Холмистое.

— Да, да, конечно, — вяло произнес Жорж, вставляя монокль в глаз. — Что это у вас, кузина, новая статуэтка? Не дурна!

6

Бедная мать, очаровательная женщина, графиня…  (фр.).

7

Билетерша (фр.).