Из пережитого

   -- Вы не робейте, -- внушал нам старый кадровый унтер, -- ешь глазами начальство, и все будет хорошо!

   И действительно, наука пошла впрок. Начальство осталось нами довольно и назвало нас даже "молодцами".

   Этому генералу относительно меня была еще раньше бумага из штаба округа о назначении меня туда при распределении, о чем я скрывал от товарищей. Он вспомнил об этом на смотру и вызвал меня по фамилии.

   -- Это ты назначаешься в штаб округа? -- спросил он милостиво.

   Стыдясь товарищей, я ему смущенно ответил:

   -- Так точно, ваше превосходительство!

   -- Надеюсь, что ты оправдаешь доверие Москвы! -- сказал он.

   -- Постараюсь, ваше превосходительство, -- ответил я, краснея от стыда.

   После этого я вырос в глазах товарищей, которые очень завидовали мне.

   В половине ноября получился наконец циркуляр, и всех нас разослали по военным учреждениям.

ГЛАВА 8. В МОСКОВСКОМ ОКРУЖНОМ ШТАБЕ

   Полковник Перекрестов, который просил из штаба о назначении меня туда, осмотрел меня очень подозрительно со всех сторон и остался недоволен. Уж очень от меня пахло простым мужиком, одетым в серую шинель, что вовсе не соответствовало службе в штабе, где писарями в большинстве были дети купцов, управляющих, разных подрядчиков и т. д. и на нас, мужиков, совсем не походили. Однако в короткое время своей старательностью я снискал его расположение, и через год, в обычное производство в старший

   69

   разряд, когда мне дали новый мундир с галунами и нашили два лычка, он назначил меня старшим по отделению взамен уходившего в запас Балакина (маленький фабрикант) и хлопотал перед начальником штаба Духониным об утверждении меня в этой должности. Здесь я столкнулся с совершенно новой обстановкой, людьми и их взглядами, которые, как это всегда бывает, всячески старались обработать новичка и подчинить своему влиянию и, встретив решительное сопротивление с зачатками нового мировоззрения, были очень удивлены и озадачены. Людям городской складки, с уличной моралью, совсем было непонятно, как это можно, имея в кармане деньги, не доставлять себе на них доступного удовольствия в питании, куреве, в хождении по пивным и театрам и т. д., в чем вообще проводили праздничное время мои новые товарищи по штабу. Здесь все писаря получали в месяц от 4 до 6 рублей жалованья, к Рождеству и к Пасхе по стольку же наградных, а потому все могли иметь деньги помимо получения их от родных. Но, как и всегда и везде, у моих товарищей деньги не держались и им часто приходилось занимать до получки. У меня же они не переводились и были всегда на все нужное и необходимое. Как и на фабрике, товарищи звали меня на гулянья, в портерные, трактиры, театры, предлагали папирос, белого хлеба, но я упорно отказывался. Они обычно за чаем ели калачи и слоенки, а я демонстративно брал черный хлеб и ел его рядом с ними, объясняя, что иначе поступать я не имею права, так как дома и моя семья и мои родители живут в большей нужде, чем я, и не имеют даже такого хорошего питания, какое имею здесь я. Такое мое рассуждение было для них ново и никак не переваривалось. Они возражали, что они на военной службе, они солдаты, а потому им все позволено. Я же говорил наоборот, что если мы солдаты, то мы и должны держать себя в строгости, как монахи, а иначе нам грош и цена.

   -- Да, по-твоему, что же: и колбасу есть нельзя? -- говорил мне писарь Жильцов (сын торговца, любивший колбасу). -- Стану я своей душе отказывать в этом!

   Я над ним смеялся и пояснял, что душу колбасою не кормят, что для души-то и нужна такая над собой выдержка, чтобы человек не вдавался ни в какие излишества и стоял бы выше потребностей пуза, не чревоугодствовал.

   -- Ишь, какой Толстой появился! -- посмеялся надо мной другой писарь, Алимов (сын богатого торговца). Какую мораль проповедует! Тебе с ней в монастырь надо, а не к солдатам в штаб. Мы народ веселый, любим пожить, а о смерти успеем подумать...

   70

   -- Вот так и граф Толстой, -- поддержал его Шапошников, любитель выпить, -- сам вперед нагулялся, попил, покутил, а теперь молодежь трезвости учит!

   Я впервые услыхал здесь о Толстом и, стыдясь своего незнания, стал осторожно наводить разговор, чтобы из-под руки узнать: что это такое за Толстой?

   -- Э, да он Толстого не знает, а берется нас морали учить, -- говорил писарь моего отделения Косицын, очень умный и вдумчивый человек, который хотя и не отличался трезвостью, но осуждал пьянство и считал его свинством человеческой жизни. -- Нет, тебе непременно с ним познакомиться надо, -- говорил он мне серьезно, ты хорошим учеником ему будешь и до настоящего дела дойдешь.

   -- Да, да, -- смеялись другие, -- с Толстым только познакомься, он тебя до острога доведет, через него многие в Сибирь попали.

   -- Ты Косицына не слушай, -- говорили они мне, -- он сам на каторгу собирается и тебя доведет...

   И тут начинались споры о Толстом, который, по мнению большинства, был лжепророком, через которого многие попали в тюрьму и ссылку.

   -- Настоящие пророки сами в тюрьму идут, а он других посылает, -- злобно говорил Забелин (старший над всеми писарями и типографщиками штаба).

   -- Он не виноват, что его не сажают, он в пустыне не скрывается, а живет в Москве, -- защищался Косицын.

   -- Он-то граф, а ты-то гнида, его не тронут, а тебя-то в порошок сотрут, -- горячился Забелин, метивший сам в чиновники.

   -- В порошок стереть можно людей, -- равнодушно поправлял Косицын, -- а истину не сотрешь и этим никому не докажешь, что истина перестала быть истиной.

   -- Ну, ты, брат смотри, сам не заговорись до острога, -- угрожающе кончил Забелин по адресу Косицына, стараясь говорить тоном начальства.

   Однако после таких разговоров мои товарищи стали доставать мне толстовские книги цензурного издания, а по секрету говорили, что есть книги запрещенные, которые Толстой печатает за границей и которые гораздо интереснее этих, и все судили и рядили: где бы достать эти книги?

   Так или иначе, но через эти разговоры я, мало того что узнал о существовании Толстого, но и приблизился к нему душой, находя оправдание своей морали в его произведениях. Я узнал, что по зимам он живет в хамовническом переулке, но идти к нему долго не решался, считая себя совершенно ничтожным перед таким авторитетом и личностью.

   71

   А к тому же и боялся, напуганный товарищами. По праздникам я ходил в Румянцевский музей, в Третьяковскую галерею, в Политехнический музей, ходил по книжным лавкам, выискивая те или другие книжки, которые мне советовали прочесть, ходил на Девичье поле смотреть им народное гулянье и оттуда, как бы мимоходом, заходил и Хамовнический переулок, чтобы хоть пройти мимо дома, в котором жил Толстой.

ГЛАВА 9. ИСПЫТАНИЕ ВЕРЫ

   Но самое главное, чем я занялся, попавши в Москву, это испытание моей веры, с которой я связывал, как для себя, так и для людей вообще, возможность действительного спасения, как в этой жизни, так и в будущей. Будучи строго православным человеком, я не отделял, вернее не исключал этого будущего, как действительного бытия, только в совершенно других условиях. С большим интересом, благоговением и любопытством я ходил в кремлевские соборы, в монастыри, в Храм Христа Спасителя, где всегда была архиерейская служба и такое дивное пение, которое приводило меня в восторг и уносило мои мысли куда-то высоко-высоко, ко всему тому лику святых и ангелов, которых я видел кругом себя в храме и которых помнил по церковной истории. Не может быть, говорил я сам себе, чтобы это величественное и таинственное, что наполняло мою душу в церковной музыке и обстановке, чтобы все это не имело связи с прошедшим и будущим вечного человеческого духа, и если врут попы про тот свет и рай, то во всяком случае тайна жизни и смерти не кончается с уходом человека из этой жизни. Потом, после, я имел много споров с людьми об этих предметах, много передумал своих дум, но от этой основной мысли не отказался.