В ледяных просторах

Тихо. Из спутников кто куда разбрелся. Куда-то далеко уставился взглядом монах, — куда с «исправника» перенесся мыслями он, не на родину ли, иль о мире думает?… Тепло… Тянет душу: вопит гагара где-то; кажется, что где-то ребенок забыт иль кто-то плачет в тоске, иль хохочет отчаянным истеричным смехом. Уа…а…уа…а… — вопит. Голос остального птичьего базара звучит серебряным переливающимся аккомпанементом дикому печальному крику, а шелестящий прибой моря играет с круглыми камушками и поет свою песенку, вечно баюкающую, спокойную…

Вспоминаются последние исторические моменты островов… Стояли с незапамятных времен, как и сейчас стоят они на океане; никто из частных лиц не заявлял прав на них и никому они не принадлежали… Заезжали, приворачивали с проходивших мимо судов разные добрые молодцы; может быть повидали пустынные берега и варягов, и «шишей», и удалых новгородцев — вольницу, да норвежцев и наших горемычных поморов.

Наберут яиц, посбирают пуху «женкам» на душегрейки и уедут дальше, куда путь лежит: в Финмарку ли, на море ли студеное, на Матку или на Грумант седой; кто рыбу и зверя половить-попромышлять, а кто у своего соседа «варяга» по-промышлять, город пограбить иль лопский погост вырезать…

С тех пор, как в Печенгской губе поселились колонисты, на Мурмане появилось что-то вроде права собственности на острова: колонисты ежегодно ездили собирать часть бесчисленной морошки, которую продавали в Норвегию — «кормились этим», как говорят старожилы-колонисты. Птицы до тех пор, пока не было издано в Норвегии закона, запрещающего истребление гаг, на островах было еще больше, чем в настоящее время; после же издания закона норвежцы стали ездить к нам на Айновы острова и выбивать гаг для пуха, не щадя и яиц. Вскоре жизнь на островах стала вымирать.

Печенгский монастырь, восстановленный в начале 80-х годов, начал усиленно хлопотать об отводе в его собственность многих незаселенных мест у Мурманского берега, в том числе и Айновых островов, мотивируя последнюю просьбу главным образом тем, что гаги, предоставленные сами себе, уничтожаются без охраны и скоро совершенно исчезнут. Монастырь обещал охранять их от истребления. Конечно, монастырь прельщался не гагой, а главным образом морошкой, которой кормились печенгские колонисты, и сеном. По высочайшему указу монастырю были отданы острова. Это прибавление к монастырским угодьям «незаселенного места» теперь составляет почти без хлопот недурной доход. Так, одной морошки, по словам монахов, собирают, смотря по урожайности, на 2–3 тысячи рублей; продают ее тут же в Варде. Сена снимают ежегодно до 800 пудов; в переводе на деньги это составило бы по здешним ценам довольно кругленькую сумму. Гагачьего пуха до сих пор не продавали, разве только теплые колпачки шили себе монахи, т. к. распуганные гаги только в последние годы начали вновь селиться в более значительных количествах и с каждым годом более и более. В прошлом 1908 году было на двух островах до 1000 гнезд, а ныне на одном Большом коршик насчитал 1200, кроме того, на Малом до 800…. В 1908 году чистого пуху было собрано немного более одного пуда и в этом году уже около 3-х пудов. Надо сказать, что количество очищенного пуха зависит от места кладки яиц и связанного с этим большего или меньшего количества сору; так, в прошедшем году весна была более ранняя и сухая, гаги гнездились ближе к морю в траве и кустарнике; ныне же более поздняя весна заставила вить гнезда выше, среди чистой морошки и вороники; потому пух был более чистый и меньше терялось его на ветках и травинках… Надо думать, что со временем и от пуха монахи будут получать порядочные сборы; в Петербурге мне говорили, цена его от 7 до 10 руб. за фунт, и если перевести в монету хотя бы нынешний сбор — сложится сумма 1200 рубликов. Недурно… Стоит послать 3 монахов на две недели.

Это называется: стоит протянуть руку и взять несколько сотен.

Какое богатство!.. На нашем Ледовитом океане еще масса гаг и много островов, где она селится.

Правда, Айновы острова имеют исключительно удобное положение для птиц: 1) удалены от берега, 2) омываются теплыми водами Гольфстрима, 3) оба имеют посредине озерки с пресной водой, где находит первый приют молодое пернатое потомство. Нужно видеть, что делается в этих озерках, когда вылупится молодежь; черно, как говорят охотники про осенние перелетные стаи уток; озерко меняет свой вид, кажется не озером, а скорее болотцем, испещренным десятками тысяч двигающихся кочек, соединяющихся и распадающихся. Стон, гвалт. Нечто невообразимое, не поддающееся никакому описанию; лишь кто сам стоял у такого озерка, с раскрытыми от изумления глазами, тот может воссоздать в своей голове эту картину. Ее видел я на Малом во время вторичного посещения островов. Только к осени озерки пустеют и окрепшие птенцы улетают стаями питаться в океан, на побережья губ и заливчиков; а улетает большая часть; покинутый остров исполнил свою миссию, а выросшее молодое поколение держится в море, главным образом у берегов Рыбачьего полуострова, чтоб к весне вновь возвратиться на родину и начать снова «комедию любви».

Белые, стонущие «гагуны», рассказывает мой монах, держатся около самок до той поры, пока не будет готово гнездо, а потом — полная отставка.

Гнездо устраивается вот каким образом. Нежная супруга, почувствовав неотложную необходимость гнезда, начинает понемногу готовить его довольно оригинальным способом: во время любовных утех она ласково щекочет брюшко у самца-супруга и выщипывает из-под пера пух, сколько ей нужно для мягкой теплой колыбельки — а потом… облетели цветы, догорели огни… отставка и… ощипанное брюхо!.. Стонет белый красавец… «Это он ее все зовет, — разъясняет всезнающий монах, — только нет, шалишь, не придет!»

Много мне рассказал он, моряк-монах; я подзадориваю его еще.

Все, что говоришь, можно в книжке прочесть, говорю; там все написано, что на свете делается.

«И как тупики ребят плавать учат, и про то, как гагун перо меняет, тоже прописано?» — спрашивает с лукавой усмешкой монах.

А может и прописано, продолжаю свое я…

«Нет, не так, откуда узнают? ученые люди в Питере живут, а тупики-то всего здесь, да на Новой Земле маленько есть, да и пужаются всех — незнакомому человеку в жизнь себя не покажут», — торжествует монах.

Вот как узнать: ты рассказал, я запишу, так и другие сделают, огорчаю его…

За новый рассказ утешаю, что не все в книгах есть, многого нет, а что в книгах есть на самом деле, бывает не так. Пример, близкий ему, привести недолго. Рассказываю, как губернатор Энгельгардт после путешествия по Северу написал, что у тупиков на Айновых островах крылья круглые и летать они не могут, а только бегают по воде, шлепая крыльями. Бедняга губернатор, должно полагать, доверился чужому рассказу, не видев сам, иль птенцов за взрослых принял. И на старуху, говорю, бывает поруха!

Мы долго смеемся, и болтая, и останавливаясь взглянуть на то, на се, идем по острову туда, где «китовое кладбище»…

Откуда это? Торчат из земли кости-бревна, позвонки-табуреты, ребра, осколки… Касатки ли гнали целое стадо, иль со дна моря подняло это древнее кладбище, Бог знает; не драма ли тут ледникового периода? Кости и кости. Садимся на сломанное ребро-бревно, на позвонок, а кругом норы тупиков; не хотят ли они вырыть эти остатки, иль наоборот, кость не дает обвалиться рыхлой земле, и в мертвом городе глубоко устраивают они живой. Большие отверстия, в норы свободно проходит рука до плеча, но ничего не достает. По рассказам, там галереи и лабиринты; мне хотелось бы разрыть, взглянуть на эти чудеса архитектуры, но жаль разорять гнезда, — я ведь не с «научной целью» смотрю сейчас на всю эту разнообразную жизнь, а у них всеобщее ожиданье птенцов, нового поколения… Сидят по норам. Ближайшие беспокоятся, высунет один из- них свою курьезную голову и спрячется, а другой выйдет степенно из земляного коридорчика и оглядит всего с головы до ног; но малейшее движение — нет его, провалился; не успеешь разглядеть. Странная птица: живет на воде, гнезда роет в земле, ныряет, как гагара, летает быстрее утки-чирка, нос попугая и утиные ноги.