Страница 18 из 31
Алаторцевых легко было узнать по большим соминым губам, по особо размашистым ноздрям, узким и длинным глазам. Здесь же на стенах важно расселись по креслам пышные казачки в сарафанах и возле них мужчин с непомерно закинутыми назад головами. Почти весь Соколиный поселок... А вот и он, Клементий. Настя совсем забыла об этой карточке. Какое веселое, открытое у Клементия лицо. Кудрявые волосы видно напомажены. "Песик шершавенький"... Настя вспыхнула и порозовела. Ненависть пронизала ее всю насквозь. Эх!.. Она застонала и охватила руками голову. Рывком сдернула со стены овечьи, широкие ножницы и ткнула в лицо Клементию. Вырвала карточку из рамы и бросила в печь, где с треском разгоралась и дымила чилига. Посмотрела, как закоробилась на огне карточка, упала на кровать вниз лицом и неслышно зарыдала. На улице заорал пьяный парень:
- Ты не думай, что я плачу,
Пара сизых голубей...
Алаторцевы жили чуть не на самом яру речки. Дорога на Ерик огибала их дом и крутым переулком спускалась вниз.
Настя просидела весь день наверху. Смотрела в окна. Над степью, очень далеко, бежали лохматые тучи. Много. Закрыли весь запад. Проплывали по взбаламученному морю испуганные великаны. Оглядывали с высоты с изумлением большой осенний мир. Он был сер, неприютен. Уйти бы к солнцу, к зеленым травам, не видеть бы этих унылых сумерек и узкого света! Насте казалось, что теперь всегда будет так, как сегодня... Улицы были пусты. Изредка, тарахтя дрогами, проезжали малолетки на Ерик. Все спешили съездить по воду засветло, чтобы не шлепать в темноте по грязи. Сломалось колесо у Елизара Лытонина, и он долго, ища помощи, оглядывался вокруг одним своим глазом и клял судьбу:
- У, пропадина! Вот безляд окаящий... И все на мою башку!
Всякий раз, увидав бочку и дроги, Настя пугалась: "Не он ли?" Облегченно вздыхала, когда узнавала, кто это ехал. Шептала, оглядываясь на передний угол:
- Не теперь бы... Пущай не ездит. Пусть подождет, милый...
Перед вечером, скрипя деревянной лестницей, наверх поднялась мать. Недовольно оглядела Настю:
- Добегла бы за водой. Еще не совсем мутно на дворе. А по грязи кака сласть? Ухлюпаешься, как заднее колесо.
- Успею, мамынька. Не охота мне встречаться-то с кем ни было.
- Ну, ну, гляди, - одобрила Анна. Походила по комнате. Приостановилась у карточки, на которой она, невестой, стояла с Ефимом под руку. Была она тогда в белом сарафане, убрана цветами, с позолоченной, пятирублевой свечой в руках. У Анны вдруг зарделись уши. Она вспомнила, что уже в тот момент была беременна: до свадьбы понесла своего первенца Василиста. Ей стало стыдно и хорошо. Подумала:
"Чего же это Настя грустит? Уж нет ли чего?"
Поглядела на тонкую и высокую, как талинка, дочь, на чистое ее, девичье лицо, незаметно и быстро осмотрела открытые икры ее ног: не выступают ли там синеватые прожилки - признак беременности. Успокоилась и снова сошла вниз.
Двигались сумерки на поселок. Настя торопила ночь и волновалась все больше и больше. Она спускалась по крутой лестнице, и ей казалось, что с каждым шагом она приближается к пропасти и ей уже не остановиться.
Пришла соседка Маричка за спичками. Настя дрожащей рукой протянула ей коробок. Ей показалось, что Маричка зашла нарочно и что смотрит она как-то по-особому.
Перед закатом солнце все же прорвалось на минуту к земле и разбросало по степи свои желтые и оранжевые лучи. Но через полчаса день быстро уснул, свернулся, как еж, и улегся за степями, спрятав золотые, солнечные колючки. Вдруг похолодало. Неожиданно начал падать сверху из темноты белый, ласковый снежок. Как жалко было Насте, что он падал в грязную жижу и тут же пропадал. Ей хотелось подставить свой подол и, как делала это она девчонкой, собирать светлое, холодное серебро и слизывать его языком... Тонкая Луша неслышно скользнула с печки и прилипла к окну лбом:
- Скоро на ледянках будем с горы... Хорошо как! Настя подхватила сестренку под локти, подкинула ее к потолку:
- Хорошо, говоришь? Чтоб душа кувырком - ух!
- Няня, пусти!
Настя снова подбросила девочку и поймала ее на лету. Увидала у ней на шее желтый крестик на шнурке. Вспомнила о Боге. Ей сделалось еще веселее. Она не испугалась, а захотела надерзить ему. Оглянулась на иконы. Лампада освещала квадратную белую бороду Николая-угодника. Настя показала святому из-за плеча Луши язык:
- Ну, чего зенки пялишь? - проговорила она про себя, и ей показалось, что слова прозвучали громко, на всю избу. В ушах у Насти шумело, будто бежала река на перекате по песку.
- Нельзя, баешь, Миколка? А я вот жалаю и шабаш?
Настя едва не уронила сестренку. Руки ее мертво повисли. Она увидала через окно, как из-за угла, мотая головой и разбрасывая копытами грязь, вышла высокая, худая сивая лошадь. За ее хвостом, понуро сгорбившись, сидел человек в картузе. Позади глухо чернела пузатая бочка, обмотанная веревкой... Настя схватилась за грудь: "Он или не он?" Картуз - похоже его. Девка вдруг радостно вскрикнула: человек так по-знакомому, по-родному вскинул голову, подернув шеей. Ну да, это он. Это - его кивок. Настя всегда смеялась над ним:
- Чего это ты, Лема, носом воздух клюешь, будто сеть вяжешь. Аль комар укусил?
Настю охватил восторг и ужас. Она хотела смеяться, плакать, хотела упасть на колени перед иконой и благодарить Бога, а за что? Она и сама хорошо не знала. Прыгнуть бы выше головы, спрятаться от самое себя, - все вместе!
Она заторопилась, натянула прямо на босые ноги сапоги Василиста, на плечи набросила его старый клетчатый пиджачишко. Подхватила голубые ведра, коромысло под руку. В сенях задержалась. Прошмыгнула в чулан. Дрожащей рукой нашарила в перине завернутый в тряпки пистолет, развернула его, сняла из-под курка кусочек войлока, пощупала, остался ли на втулке рябой пистон. Потом сунула пистолет через разорванный карман на дно полы и стерла с лица рукавом пот.
- Няня, я пойду с тобой...
Настя испуганно, коротко вскрикнула. Луша стояла в дверях и натягивала на руки свое пальтишко.
- Тебя чего вынесло? - рассердилась Настя. - Иди в горницу. Ах, ты... Я думала, не знай кто. Фу, сердце-то как зашлось. Иди в дом. Нечего тебе по грязи-то...
Луша печально притворила дверь.
Настя выскочила на крыльцо. Сапоги простучали по дереву слишком громко: словно живые и гремят нарочно. Прислушалась. Кругом было покойно и тихо. В базу за плетнем посапывала знакомо корова. Как быстро темнеет осенью. Даже на своем дворе ничего не узнать. Что это - столб или человек там в углу за опрокинутой рыдванкой?
Над Ериком ползла луна, от медленно падающего густого снега похожая на рябую девку. "Вылитая Хинка Вязова", - подумала Настя. Луна то выходила из-за туч, то снова пропадала. Дул легкий ветерок, и серые, дымчатые тучи бежали быстро. Насте все казалось сейчас особенным и странным. Все топорщилось и тянулось: труба на кухне, кровли сараев, ветла на огороде. Ничто не стояло на месте: все бежало, летело, уплывало. Плетни были похожи на черную стаю насторожившихся волков. Все бежало за Настей, и она то и дело останавливалась, чтобы прислушаться, нет ли за ней действительно погони. Она уже на яру! Ага, здесь тише, покойнее. Ерик лежал внизу мертво, как всегда - узкий от камышей, темно-голубой посредине и свинцовый у закроек. Настя не пошла дорогой. Она кинулась наискось огородами. В ногах путалась поваленная ботва, и попадались клубни картофеля, черные комья грязи. Это рыла на днях сама же Настя. Девушка споткнулась о капустную лунку и подумала: "А пять кочанов я оставила и забыла о них совсем. Вот беда-то!"
Она снова остановилась и прислушалась. Тишина. Лишь там вверху в тучах пискнул жалко чирок. Настя бежала дальше. Кое-где на взлобках уже белел снежок. Она обходила его, чтобы не оставлять следа. Выскочила обочь дороги к мосткам. Замирая, взглянула вниз. У берега мертво и странно стояло пол-лошади, задняя ее часть была закрыта камышом. На мостках копошился человек. Один... Чернела отдельно от лошади одинокая, пузатая бочка. Внизу послышался глухой стук ведра.