Страница 7 из 77
Маленькие, слезящиеся окошечки, широкие мокрые деревянные лавки, полки, тазы и особенный банный дух...
-- Не угорим? -- сказал дядюшка, держась за борты шубы, и, еще не снимая ее, взглянул на Захара Михалыча.
-- Угорим -- вытащат,-- сказал Захар Михалыч, как всегда быстро раздеваясь.
Я с удивлением заметил, что кальсоны у него не белые, а полосочками. А у дядюшки на груди была седая шерсть. Занявшись наблюдением, я стоял около двери, закутанный, как кукла, и мешал всем.
-- Что же ты стал? -- сказал мне Сережа, наткнувшись на меня.
-- Я не достану развязать башлык.
-- Завязывают зачем-то на спине, изволь развязывать,-- проворчал он.
Не успел я снять шубы, сделать кое-какие наблюдения, как Захар Михалыч, тощий, как индеец, стоял у чана и, широко расставив ноги, чтобы не обвариться, лил в глиняный таз кипяток, от которого столбом в потолок шел пар, а потом сидел на полке и, крепко зажмурившись от мыла, намыливал голову.
-- Я в одну минутку,-- приговаривал он после каждого всплеска,-- по-нашему -- раз, два и готово.
-- Ах, хорошо! -- приговаривал дядюшка, тоже сидя на полке.-- Вот хорошо-то! Лучше бани ничего нет на свете.
Его борода смокла и повисла сосулькой, а седые остатки волос торчали по краям лба вверх. Он набирал полную мочалку мыла, тер себе ею бедра, грудь и под шеей, задирая вверх бороду.
Мне тоже налили воды в глиняный таз (мне хотелось в медный) и посадили одного внизу, чтобы не было жарко, на широкую деревянную скамью. Обыкновенно прежде нас сажали вместе с Катей над одним тазом и, велев зажмуриться, мылили головы и лили на них из кружки теплую воду, причем мы утирались обеими руками, едва успевая отфыркаться. А потом смотрели друг на друга с мокрыми вихрами, с мелькающими в глазах радугами.
Сидя теперь один, я не знал, что делать, с чего начать и боялся пустить мыло в глаза, а потому, повернувшись спиной, чтобы не видели, пускал мыльные пузыри, дуя в трубочку кулака, окунал лицо в таз с водой и старался смотреть под водой.
-- Вы, молодой человек, вымылись? -- спросил дядюшка.
-- Вымылся,-- сказал я.
-- А что же вы сухой совсем?
Захар Михалыч уже вымылся и собирал на лавке свое белье с полосочками в узелок.
-- Михалыч, чай пить оставайся,-- сказал дядюшка,
-- Нет, покорнейше благодарю,-- сказал Захар Михалыч, почему-то никогда не остававшийся после бани чай пить, и свободной рукой надел свою остроконечную шапку, поблагодарив за баню, скрылся за дверь, напустив полный предбанник седых клубов морозного пара, от которого я невольно подобрал ноги на лавку.
Когда мы все закутанные вышли из бани, свежий морозный воздух как-то особенно хорошо пахнул после горьковатого банного духа. Звезды сияли на небе. А из окна спальни искрился и падал снег на столбик балясника со снегом. Там, должно быть, собирались большие сестры с Катей и Таней.
Придя домой, я долго ходил и принюхивался к странному, приятному после бани запаху дома.
А в спальне было слышно, как дядюшка, кряхтя и разговаривая с сапогами, которые трудно снимались, переменял их опять на туфли.
Все было хорошо, сейчас придут из бани, сядут пить чай, потом большие пойдут сидеть в гостиную, молодежь -- в зал, зажгут там стенную лампу и свечи у рояля. И так всем хорошо, что завидно на них смотреть. Только мне одному не находится нигде подходящего места.
"То маленький, то большой,-- ничего не разберу!"
VIII
Сережа и Ваня так не похожи друг на друга, что кажется странным, что они родные братья.
В Сереже много такого, что заставляет то ненавидеть его, то восхищаться им. Он красив, строен, со старшими почтительно спокоен. С молодежью весел и остроумен. На нем всегда куртка или мундир от хорошего портного. И всегда от его чистого платка пахнет хорошими духами. Волосы у него всегда чем-то смочены и тщательно причесаны с красиво сделанным сбоку пробором. Он очень следит за своим туалетом. В его чемодане мне удалось рассмотреть много интересных вещей: каких-то флаконов с гранеными пробками, коробочек с помадой.
Одним словом, у него такой вид, что когда он появляется в гостиной, у всех на лицах невольно отражается:
"Вот он у нас какой молодец".
В особенности это написано бывает на лицах у сестер, когда к ним приезжают какие-нибудь барышни и в это время входит Сергей. А мы с Катей очень заметили, что он любит общество молодых женщин и даже, по некоторым лично моим наблюдениям, общество Тани.
С нами, детьми, он грубоват, не любит, когда мы торчим перед носом и гоняет нас прочь без всяких разговоров. Но иногда в добрую минуту поймает меня за пояс и поднимет вверх, как гимнастическую гирю. А там, не угадаешь его настроения, подвернешься не вовремя под руку -- и летишь из комнаты.
Ваня, наоборот, всегда замкнут, большей частью сидит с книгой и морщится, когда кто-нибудь приезжает, н всегда старается незаметно уйти наверх, проворчав недовольно:
-- Покою никогда не дадут.
Внешностью своей он совершенно не занят: на нем просторная казенная куртка со слабо висящим поясом и широким, не по его шее, воротником. На макушке у него постоянно торчит пучок жестких волос, которые, кажется, ничем нельзя пригладить.
Он всегда серьезен, смотрит больше как-то вниз и предпочитает быть один. И поэтому, как только напьется чаю или пообедает, сейчас же уходит или наверх или в зал, где долго ходит, думая о чем-то. Сережа называет это:
"Пошел Америку открывать".
Большие часто с тревогой смотрят на него, когда он встает из-за стола и уходит в зал. Иногда покачивают головами, а мать вздыхает.
Мы часто ломаем себе голову, что он может делать в зале или наверху. И сколько мы ни сидели за дверью в зале под шубою крестной и ни смотрели на него в щелочку, решительно не могли увидеть ничего интересного, никакой Америки там не было, а просто он ходил, глядя под ноги, вдоль стоящих у стен стульев, изредка останавливался, смотрел в окно, потом опять начиналось хождение.
Но мне нравилось то, что большие относятся к нему с какой-то тревогой и настоящей серьезностью, боятся за него. Последнее мне особенно нравится. Пожалуй, и сам бы не отказался видеть с их стороны к себе такое отношение и не слышать постоянного:
"Куда суешь нос? Не лезь локтями на стол".
Глядя на братьев, я теперь часто с недоумением думаю, кому же мне из них подражать?
В Сереже меня соблазняет его жизненный успех. В Ване его непонятная для меня жизнь, которая заставляет больших относиться к нему с осторожностью и серьезностью.
На первых порах я попробовал было подражать Сереже. Для этого прежде всего решил справиться с волосами и заставить их стоять так же, как у Сережи. Я долго ерошил их перед зеркалом, стащил палочку фиксатуара и так наваксил их, что крестная, встретившись со мной в передней, отшатнулась от меня.
-- На кого ты похож? Что у тебя за перья такие, скажи на милость? -- сказала она и потащила меня на свет. Потом, подведя к умывальнику, сама отмыла мне фиксатуар водой с мылом.
Пришлось ограничиться простым приглаживанием щеткой. Кроме того, я каждые пять минут чистил свою курточку и, когда в зале никого не было, вертелся перед зеркалом, приподнимаясь на цыпочки.
Я даже додумался устраивать себе интересный румянец на щеках, разжариваясь перед топившейся печкой. И на Таню пробовал смотреть таким же взглядом, каким, я заметил, смотрит иногда Сергей на нее. Если она входила за чем-нибудь в комнату, потом уходила, я, стоя вполуоборот, смотрел ей вслед затаенным взглядом. И если она в дверях машинально оглядывалась на меня, я поспешно отводил свой взгляд и быстро повертывался к ней спиной.
В первый раз у нее выразилось что-то похожее на удивление: она даже остановилась и еще раз оглянулась на меня. Мне это очень понравилось.