Свадьба

– …поздравил, посидел – и чтоб через пять минут ноги твоей в этом доме не было.

– Ну, ты чего злишься-то…

– Буду я еще злиться. Все, я сказала! Мало ты моей крови попил? Скажи еще спасибо, что…

Дверь открылась, и они ушли в коридор. Я увидел на столе початую бутылку «Фетяски» и налил Зое и Лике. Славик плеснул нам водки – осьмушку стакана, не более. Стол – уже трудно сказать, по какому разу – жестоко был разорен: половина тарелок были уже пусты, изукрашены подсыхающими разводами от сгребенных подчистую салатов; в консервную банку со шпротами кто-то сронил маринованный помидор – мясистая алая трещина в его лопнувшем круглом боку заплывала янтарным жиром; пластмассовый поднос с золотистой жареной курицей был наполовину завален жестоко, в прокус, изгрызенными, разлохмаченными в суставах костями; о тарелку с одиноким кружком колбасы тушили окурки: одну, гофром измятую беломорину, воткнули (мне показалось, что я слышу шипение) прямо в перламутровый сальный глазок…

– Каков стол, таков и стул, – сказал Славик.

Мы положили себе по куску холодца (которого, судя по его неизменному – обновляемому – присутствию на столе, сварено было несколько ведер), девочки – по куриному крылышку (ног уже не было – кроме одной, присыпанной салистыми обглодышами), – выпили, закусили…

– Нет, но невеста-то – а?! – прорвалась возбужденным шепотом Лика. – Я с ним гуляла! Вот дура-то!…

Славик зажмурился и тихо засмеялся.

– Здорово!…

Невесты, Тузова, свидетелей и вообще никого из подлесковской молодежи в гостиной не было видно. В соседней комнате отрывисто постанывал магнитофон. Я посмотрел на Зою.

– Может быть, хочешь потанцевать?

Я знал, что Зоя любит танцевать – особенно быстрые танцы. У нее была изумительная фигура, и танцевала она прекрасно. На нее приятно было смотреть, – но оттого, что на нее все смотрели, я ревновал – к чужим мыслям и чувствам. Сам я танцевать с ней под быструю музыку не любил: мне казалось, что в эти минуты она как будто отдаляется от меня…

– Нет, – сказала Зоя, – здесь не хочу. И вообще пора собираться.

На дворе уже было совсем темно. Оранжевыми и желтыми крапинами светились окна дома напротив. Капитолина Сергеевна пила блюдце за блюдцем, благостно поглядывая по сторонам. Шуршали старушки. Носатый и бугристоголовый, склонясь голова к голове, о чем-то с чувством говорили друг другу. Перед ними стояла ополовиненная бутылка.

– Просто встретились два одиночества, – сказал Славик.

Мать невесты вернулась, села рядом с остроносою женщиной с рыжим хвостом. Один черный глаз ее смотрел на соседку, другой на меня. Краснолицые гомонили, не слыша друг друга, – каждый свое; один, разгорячась, стучал кулаком по столу и размахивал почему-то водительскими правами. Пышка с подругой – видимо, больше не в силах есть – наружно начинали скучать. Замначальника цеха слушал жену – потому что занялся курицей. За стеной энергично выстукивал магнитофон; слышны были смех, топот и крики.

– Еще сухого налить? – спросил Славик. – Пока жуки-колорады не налетели…

– Немного, – сказала Зоя.

– Ой, я больше не могу, – сказала Лика. Славик разлил сухое и водку.

– Ваше здоровье, – сказал я. Краски залитой электрическим светом комнаты казались пронзительно яркими и вместе как будто смазанными – верный признак нешуточного опьянения. В то же время лица носатого, краснолицых, замначальника цеха, даже булькающего губами прикорнувшего Анатолия обрели, казалось, нормальный вид… краснолицые, может быть, и были несколько преувеличенно возбуждены – но, вообще говоря, не так уж и краснолицы. Я посмотрел на Славика: и его еще час назад непривычно подвижное лицо (Славика обыкновенно забирало раньше меня) как будто отвердело и успокоилось… «Та-ак, – весело подумал я. – Пора придержать коней…»

Выпили. Я уже через силу съел несколько ломтиков сала с широкими красно-фиолетовыми проростями.

– Пора кончать, – сказала Лика.

– Это был такой начальник Киевского военного округа генерал Драгомиров, – сказал я. – Однажды он пропустил именины Александра Третьего и вспомнил об этом только через два дня. Подумав, он отбил телеграмму: «Третий день пьем здоровье вашего императорского величества. Драгомиров». На что Александр… сам, кстати, очень любивший выпить, ответил: «Пора бы и кончить. Александр».

Славик залился, хлопая себя по коленям. Лика с притворной строгостью посмотрела на Славика и заодно на меня.

– Вот-вот. Пора бы и кончить…

– …Лика. – Славик заслезился от смеха.

– Давайте собираться, ребята, – с резанувшей мне сердце настойчивостью сказала Зоя. Вновь проснулась – тоскливой болью в душе – казалось, глубоко оттесненная в подсознание память о том, что Лика и Славик сейчас поедут на дачу (Лика что-то придумала для своей болезненно переживавшей ее даже позднее – не то что ночное – отсутствие матери), а Зоя – домой… потому что Зоя никогда не оставалась со мною на ночь – неизменно ссылаясь тоже на мать; я чувствовал во всем этом какую-то фальшь (я немного знал ее мать), здесь скрывалось чтото еще, – но мысль об этом, зажмурив сознание, я безжалостно – жалея себя – отгонял от себя: она меня убивала… – Уже четверть десятого, – сказала Зоя.

– Сейчас, сейчас, – сказал Славик. – Вот был еще случай: у меня друг приехал из…

За стеною раздался пронзительный – пронизывающий, даже стена и закрытые двери лишь немного приглушили его – женский визг, – казалось, лишенный всякого выражения, такой он был высоты и силы, – и вслед за ним – зычный грохот раздраженных мужских голосов… Мать невесты вскочила; мы со Славиком тоже поспешно встали. Лика побледнела.

– Славик… Славик, не ходи, я прошу тебя!…

– Не бойся, Личик, ну что ты, – сказал Славик, перешагивая через скамью. Мать невесты почти бегом поспешила к двери и распахнула ее. В лицо мне режуще-яркими, слепящими красками полыхнул коридор: лимонная желтизна как будто раскаленного лампой стеклянного абажура, кроваво-красные стены, оклеенные обоями под кирпич, оранжевый в желтом свете, горящий медным листом линолеум, ядовито-зеленый плащ, распяленный на бронзированной вешалке… Я вдруг ярко вспомнил арлезианское «Ночное кафе» Ван Гога: я хотел показать место, где можно погибнуть, сойти с ума или совершить преступление… В соседней комнате дико кричали на несколько голосов – резонанс был такой, что свербели уши; две девицы с круглыми как пуговицы глазами пулями выскочили в коридор; мать невесты бросилась в комнату; мы со Славиком поспешили за ней…

Девушки и парни стояли тесным, открытым к дверям полукругом: в глаза мне сразу бросились несколько женских, однообразно горящих как будто злой, предвкушающей радостью лиц. В центре полукруга стояли в каких-то уродливых, изломанных позах Тузов, невеста и зубастый свидетель; Тузов дышал с влажным хрипом, со стоном, рот его был приоткрыт, волосы всклочены, глаза выкачены – радужки казались точками на белках, – плескали казалось безумной ненавистью; лицо невесты было неузнаваемо искажено – не то яростью, не то страхом, – как будто скомкано, измято, изорвано; свидетель хищно, налившись злобою, скалился – не улыбался…

– Г-гадина!… Тварь!!

Тузов неуклюже, неумело – безобразно и в то же время жалко искривившись лицом – размахнулся – и с каким-то болезненным, придушенным стоном хлестнул невесту как плетью открытой рукой – по ее как будто разверзшемуся провалом мелкозубого рта лицу…

– Б…!!!

– А-а-а-а-а!…

Невеста покачнулась, присела, визжа как полуночная кошка, – круг дрогнул, казалось угрожающе загудел, – Тузов, тоже пронзительно, тонко что-то крича, занес руку над головой – хотел сверху рубануть неловко, по-женски (большой палец прижат к указательному) сложенным кулаком… Мать невесты закричала хрипло, с подвывом (маленькая, низкая комната от этих криков превратилась в ревущий ад), бросилась раскинув руки к нему – как будто капли крови дрожали на кончиках ее искривленных когтистых пальцев… тут свидетель коротко ступил в сторону – и, ощерясь до бугристых бледно-розовых десен, не замахиваясь – крутым поворотом плеч – с мокрым треском двинул занесшего руку Тузова прямым, раздавливающим губы и нос ударом в лицо… Тузов всхлипнул – и отлетел тряпичною куклой (стоявшие полукругом отпрянули, не поддержали его) и с размаху врубился головой и спиною в стену – сполз по ней, схватившись руками за брызнувшее нестерпимо, ослепительно ярко-красным лицо… Никто не сделал шагу ему помочь; мать невесты схватила дочку за плечи, та ее оттолкнула – мать чуть не упала, дико оглянулась на дверь страшно косящим – белоглазым – лицом; мы со Славиком одновременно добежали до Тузова – склонились над ним; в коридорной толпе бился по-детски тонкий, испуганный голос Лики: «Славик! Славик!…»; свидетель стоял набычась, расставив ноги, прищурясь глядя на мешком осевшего Тузова и вкручивая – как будто что-то втирая – правый костистый кулак в ладонь левой руки…