Страница 21 из 30
Как раз в этот день должна была быть закончена установка наших 120 шт. пушек на батареях под Золотой горой и под маяком. Команда с утра отправилась на работу и не прекратила ее, несмотря на то что места строящихся батарей были, как говорится, совсем на юру. В 10 '/2 ч- утра, как обычно, паровой катер повез рабочим Партиям обед, исполнил поручение и вернулся, но когда пристал к трапу, то одного из прислуги вывели под руки.
Что такое?
Так что, ваше высокоблагородие, еще как туда шли, "она" близко вдарила, -- докладывал старшина, -- и значит, задело Харченку, но только в мякоть. Пощупали: кость цельная, ногой действует. Сам сказывал: "Для ча ворочаться, только щи команде доставите холодные, и ругаться будут"... а мы его в лучшем виде перевязали...
По счастью, рана оказалась несерьезной.
Перед командным обедом (или нашим завтраком), около 11 ч. утра, неприятельские снаряды стали ложиться особенно удачно. Я стоял на верхнем мостике "Ангары", когда один из них ударил в "Ретвизан" (между его кормой и нашим носом было не больше 20 сажен). Снаряд только задел его левый борт, близ трапа, разорвался, разнес две шлюпки, стоявшие у борта, одну из них зажег и осыпал осколками тут же находившийся портовый буксирный и водоотливной пароход "Силач".
-- Счастливо отделались, -- подумал я, -- сажени 2--3 правее, и угодило бы прямо в кормовой бомбовый погреб...
Однако на броненосце что-то усиленно забегали. Вот он отдал носовые швартовы, с помощью "Силача" развернулся вправо и выбросился на отмель носом, который заметно для глаза садился все глубже... Впоследствии выяснилось, что взрывом снаряда повредило кессон, подведенный под пробоину. Не прошло и нескольких минут, как новый снаряд ударил его в правый борт (теперь обращенный к югу), близ ватерлинии, под кормовой башней. Броня выдержала, и, когда рассеялся столб дыма и водяных брызг, мы увидели на месте удара только бурое пятно. Пробоины не было.
-- Не везет "Ретвизану"! -- промолвил стоявший рядом со мной вахтенный начальник...
-- Так что кушать подано! -- доложил внезапно появившийся старший вестовой.
Я спустился в кают-компанию.
Завтрак прошел очень оживленно, оживленнее даже, чем обыкновенно. Шутили, пересмеивались... Откровенно говоря, я не предполагал, что за нашим столом может вестись подобная беседа, вся пересыпанная блестками истинного юмора. Давно уж не приходилось сидеть в таком милом обществе, принимать участие в таком интересном разговоре... Между прочим острили по поводу того, что мы в чужом пиру похмелье терпим, что если бы японцы знали, где стоит разоруженная "Ангара", то, наверно, не стали бы стрелять в нее...
-- Зря снаряды тратят! Все равно что в пустое место!..
-- Говорите pro domo sua, -- надменно заявил старший артиллерист, -- я себя отнюдь не считаю за пустое место, и если бы японцам удалось меня ухлопать, то это, конечно, стоит 12-дюймового снаряда, и даже не одного!
К концу завтрака организовалось своеобразное petit jeu d'esprit. В наружных дверях поставили вестового (кают-компания помещалась в столовой первого класса, на верхней палубе), и тотчас после взрыва снаряда желающие высказывали свое мнение, куда он попал: в воду, на берег, вправо, влево, спереди, сзади и далеко ли? Руководствовались характером и интенсивностью звука. Всякая попытка выглянуть в окно останавливалась энергичным возгласом: "не передергивать!"
Доклад беспристрастного свидетеля-вестового -- разрешал пари.
"Взирая на беспечную веселость сих героев, из угрозы смерти создавших себе невинную забаву, можно ли было не воскликнуть в сердечном умилении: такова сила любви к Родине!" -- так сказал бы Карамзин, а я записал в свой дневник: "Какова сила человеческого самолюбия (или тщеславия?), вовремя взвинченного подходящим словом или поступком! Не будь здесь Макарова, и эти же люди, прикрываясь свыше данным лозунгом "беречь и не рисковать", были бы способны прятаться за траверзами, построенными из мешков с углем... А теперь они бравировали друг перед другом, ревниво оглядывались на соседей -- не подметит ли кто-нибудь хоть мимолетной тени беспокойства на их лице, дружески посмеивались над молодыми матросами, кланявшимися перед шуршащими в воздухе осколками... И этим "низкопоклонникам" было стыдно. Они оправдывались тем, что "невзначай", "не подумал", "само вышло"...
Беспредельна сила могучей воли, умеющей подчинить себе волю других! Да!., но только в том случае, когда эта единая воля сама всецело отдалась служению идее, объединяющей массы, покорные ей "не токмо за страх, но за совесть..."
Завтрак приходил к концу. Мы пили кофе. Я невольно и от души смеялся над негодованием старшего механика, который, несколько туговатый на правое ухо, все звуки естественно относил к левой стороне и все время проигрывал, чем возбуждал неудержимую веселость мичманов, остривших, что если бомбардировки будут хоть по два раза в неделю, то вино к столу будет подаваться "механически".
Неожиданный удар, такой резкий, что запрыгала по столу и зазвенела посуда...
Я схватил фуражку и выбежал на палубу... По счастью, обошлось благополучно. Снаряд упал и разорвался саженях в 10 от нашего левого борта, против переднего мостика. Осколками сделало несколько дыр в шлюпках, вентиляторах, кое-что перебило на мостике, но никого не задело. Огонь, по-видимому, снова был направлен на нашу линию. Следующий снаряд лег почти вплотную к нам, но не разорвался. Только поднятый им водяной столб целиком обрушился на палубу, угостив холодным душем группу собравшихся здесь матросов.
Взрывы хохота и веселых окриков...
-- Получил японскую баню? -- Водой не то что осколком! -- Плевать на твой осколок -- новую рубаху испортило! -- Хо-хо-хо! за рубаху опасается! Лоб-то всякий осколок выдержит! -- Не всякий осколок в лоб! -- гудела команда...
-- Расходись! Честью говорю: расходись! -- сердился боцман. -- Сказано: лишним наверху не быть! Укройся!
-- Лается тоже! а сам с "господами" на мостике маячит! Куды от "нее" укроешься? Начистоту лучше? -- "Борода"-то, чего, утресь, сделал? Верно, что! -- пропадай моя голова, зато пример покажу! -- Так-то! -- А он -- укройся! -- ворчали в расходившихся кучках...
Вот разорвался снаряд впереди и влево от нас, под самой кормой "Дианы". Там забегали люди, заработали пожарные помпы... Другой "крякнул" у борта "Казани", стоявшей позади нас.
-- Чуть-чуть не попал! Хорошо, что "чуть-чуть" не считается, -- сострил кто-то.
Однако с "Казани" семафором просили прислать врача (их собственный был болен), значит, были ранения...
Один "чемодан" ("Чемоданами" называли в Артуре длинные японские снаряды. В самом деле: снаряд фут в диаметре и больше 4 футов длины, в котором находится 106 фунтов мелинита или шимозы, -- разве это не "чемодан" с взрывчатым веществом? У нас таких не было.) угодил в бруствер мортирной батареи Золотой горы...
Около часу пополудни, когда прилив был в половине и эскадра могла бы начать свой выход в море, японцы удалились. Благодаря Богу, серьезных повреждений на судах не было. Потеряли убитыми и ранеными на эскадре около 30 человек.
Могло бы быть много хуже... Суда эскадры и порта, военные и коммерческие транспорты были так тесно скучены в бассейнах, что свободная поверхность воды вряд ли и в два раза превосходила площадь, занятую палубами кораблей, находившихся под расстрелом.
27 февраля, чуть забрезжил свет, около 4 ч. утра, все боевые суда эскадры начали выходить на внешний рейд. Это было распоряжение Макарова, и здесь еще раз наглядно обнаружилось, что может сделать начальник, которому верят и который сам в себя верит... До сих пор, согласно правилам и циркулярам, выработанным в Кронштадте и получившим высокую санкцию из-под шпица Адмиралтейства, ответственность за благополучный вывод корабля из гавани лежала всецело на заведующем портовыми средствами. Мудрое правило мирного времени, устранявшее всякие недоразумения между командиром корабля, всегда склонным "подвинтить" собственными машинами, и начальником буксиров, вовсе не ожидающим такого "подвинчивания". Благодаря такому свято соблюдавшемуся правилу и малочисленности портовых средств Артура оказывалось, что эскадру в полном ее составе никак нельзя вывести на внешний рейд за время одной полной воды, но только в два приема, т. е. на один вывод потратив почти сутки. Макаров все и сразу повернул по-своему, дав совершенно новую директиву: портовые суда "помогают" кораблю развернуться с места, "помогают" ему разворачиваться в узкостях, "стараются всеми силами" оказать ему содействие в затруднительных случаях, не страшась никакой ответственности за свои аварии, раз только они успешно выполнили возложенную на них задачу; с другой стороны, командир корабля "должен" забыть о всяких формальных отписках по поводу ответственности и помнить только, что в наискорейший срок "должен" вывести свой корабль в море, пользуясь всеми средствами, какие ему предоставлены. Кто при всем добром желании не сумел выполнить своих обязанностей -- виновен только в не уменье, в неопытности, но кто под формальным предлогом, прикрываясь буквой закона, уклонился от их выполнения, тот -- преступник.