Страница 70 из 100
151
На отопление театров не хватало топлива, и музыкантам в оркестре нередко приходилось играть в пальто, а мы, певцы, в это время дрожали на сцене от холода. И все-таки оперы продолжали идти, хотя некоторые – например «Жизнь за царя» – были исключены из репертуара. Тогдашняя дирекция Мариинского театра любезно предоставила в мое распоряжение электрическую печку для обогрева моей уборной, и хотя мне было очень неудобно перед другими актерами, не имевшими таких удобств и страдавшими от холода, я, признаюсь, не отказался от такой возможности согреваться.
Не будучи большим охотником до пуль, я в те дни старался отсиживаться дома, хотя, конечно, мне приходилось ходить в театр на репетиции и по другим делам, не говоря уже о спектаклях. Для этого мне надо было пройти пешком от моего дома до Мариинского театра, а это ни много ни мало 5-6 миль (8-9 км). Я говорю «пройти пешком», потому что у свободы не было иного средства передвижения!
На улицах можно было видеть забавные сцены. Повсюду висели лозунги, прославлявшие свободу. Людям объявили, что отныне все принадлежит им, и вот граждане этой свободной страны принялись громить винные погреба. В больших погребах – таких, как царские, – нередко можно было видеть толпу людей, буквально плавающих в вине. Напуганные этими народными «гуляньями», власти посылали к винным погребам патрули, которые выбрасывали вино на улицу и вдребезги разбивали бутылки. Множество людей, не мешкая, падали ниц и пили вино прямо с мостовой! А патрульные, видя это, открывали по ним стрельбу. Однажды, когда я направлялся в театр, из-за угла вышли двое и, пошатываясь, пошли мне навстречу. Сильно пьяные, они беззаботно брели, горланя революционные песни. Внезапно раздался выстрел. Один человек упал, и я увидел снег, обагренный кровью.
– Петька, ты ранен? – пробормотал второй, склоняясь над упавшим приятелем.
– Не-е-е, я уби-и-и-т! – бессвязно прохрипел первый.
– Ну, коли так, тогда пошли на кладбище, – предложил второй. – Настоящая жизнь теперь только там!
Когда большевики захватили Кронштадт, ко мне пришла депутация от солдат и матросов с просьбой выступить у них с концертом. Я сразу дал согласие. Кое-кто из друзей пытался отговорить меня.
– Это опасно, – говорили они. – Не исключено, что это ловушка. Тебя убьют как буржуя!
Но я ничего не боялся.
– Зачем им убивать меня? – возражал я. – Я их не обижал. Может быть, мои песни сделают их добрее.
Мой концерт состоялся в огромном морском манеже, до отказа забитом почти пятнадцатью тысячами матросов, солдат, машинистов, кочегаров и тому подобной публики. Впору было задохнуться. Там были и женщины. Почти все зрители были в запачканной одежде и немытые. Среди них сидел и мой верный Исайка. Рядом с ним сидел машинист с туго забинтованным горлом – наверно, перенес операцию или был ранен в боях за революцию. Ему, наверно, было трудно говорить, однако это не мешало ему встречать окончание каждой песни сдавленными криками «бис! бис!». Очевидно, он уже раньше бывал на концертах.
152
Слово это, в его французском значении, оказалось неизвестным соседу машиниста – чумазому кочегару. Зато последний знал одно очень близкое по звучанию, но весьма бранное русское слово. Засучив рукава и приняв угрожающий вид, кочегар заорал на машиниста:
– Какого черта ты обзываешь Шаляпина поганым словом?! Только посмей еще раз открыть пасть – получишь в морду!
Говоря это, кочегар показывал кулак, размер которого рассеивал всякие сомнения относительно реальности произнесенной им угрозы.
Здесь мне придется кое-что разъяснить. Дело в том, что по-украински «бис» значит «черт», и мой добрый друг пришел в ярость, подумав, что меня обзывают этим словом. Кто-то из сидевших рядом и слышавших негодующую реплику кочегара понял, что дело может плохо кончиться, и поспешил разъяс-нить моему заступнику его ошибку. Кочегар – добрый малый – почесал затылок и сказал соседу:
– Извини, товарищ! Вот что значит быть темным!
После концерта меня провожала толпа, собравшаяся у дверей. Люди сердечно благодарили меня за выступление. Я был очень тронут. Какая-то старушка в рваной, запачканной одежде подошла ко мне совсем близко и, пристально вглядываясь в меня, пробормотала:
– Спасибо вам! Спасибо, дорогой Федор Иванович! Как это чудесно, что я наконец увидела вас!
Все эти семь страшных лет революции голос музыки никогда не умолкал. Я думаю, это потому, что русские люди не могут жить без музыки. При царях ли, при Советах – искусство всегда остается искусством. Что касается меня, никогда не занимавшегося политикой и посвятившего свою жизнь искусству, то на меня смотрели, как на Бояна. Это наше древнеславянское слово, оно означает «бард» или «певец».
За все это время никто ни разу не угрожал ни мне, ни членам моего семейства, хотя бывали, образно говоря, выпады против меня со стороны мелких начальников, дорвавшихся до власти, и часть моего личного имущества подверглась реквизиции.
Однажды, например, приехали солдаты на грузовике и забрали триста бутылок вина. Потом я видел это вино, с пометкой на этикетке: «Поставлено специально для г-на Шаляпина», в некоторых ресторанах.
153
Такая же судьба постигла серебро, лежавшее на дне сундука, прикрытое больничными халатами и бинтами, а также множество колод игральных карт и… Мой револьвер «Веблей-Скотт».
Солдат-коммунист долго вертел это оружие в руках, разглядывая заводское клеймо, и наконец сказал, почесывая затылок:
– Что это тут написано?
– Это заводское клеймо, – ответил я, – «Веблей-Скотт».
– Библей, библей-скотт, – забормотал он. – Пиши, браток: револьвер системы библейской.
Однажды во время революции я очень серьезно заболел ишиасом. Целых шесть недель страдал я от мучительных болей и не в силах был подняться с постели.
Вдобавок к переживаемой мной мучительной пытке я делался совершенно несчастным при мысли о том, что семья моя голодает. В те времена везде был расклеен лозунг: «Кто не работает, тот не ест!»
Могу ли я критически относиться к жизни, какой я видел ее в годы революции?
Конечно, нет. Не мое это дело – судить о том, кто был прав, а кто неправ. С каждым днем революция приобретала все более широкий размах. Образовалось множество партий. Солдаты, матросы, меньшевики, большевики боролись друг с другом и стреляли друг в друга на улицах. Словом, это была колоссальных масштабов гражданская война. Долгие годы войны и революции отняли у меня надежду когда-нибудь выбраться из России. Только во сне я видел, например, прекрасную Швейцарию. Мне грезилось, что я стою на балконе и, вглядываясь вдаль, вижу веселые лесные тропинки и величественные Альпы.
Но видения эти беспорядочно перемешивались с другими, когда перед моим взором вдруг возникали аппетитные буханки белого хлеба! Настал день, когда я почувствовал, что мне абсолютно необходимо уехать из России, что– бы узнать, помнят ли еще меня. Получить паспорт было, конечно, не так просто. Я обратился к советским комиссарам, которые проявили любезность и разрешили мне уехать.
Как это обычно бывает во всех странах, большие начальники были любезнее своих подчиненных. Было одновременно забавно и противно наблюдать, как маленькие начальники роются в моих вещах, осматривая сценические костюмы, которые я собирался взять с собой: а вдруг я спрятал в их складках какие-нибудь драгоценности?
В день моего отъезда мне вдруг сообщили, что за билеты надо заплатить несколько миллионов рублей. У меня был только миллион. В отчаянье я обратился к Луначарскому, которому всегда буду благодарен за помощь. Он устроил меня в особый поезд, в котором Литвинов и другие советские комиссары направлялись в Ригу. И вот в августе 1921 года я уехал из России, взяв с собой только театральные костюмы, грим и поношенный, латаный-перелатаный концертный фрак. На мне были совершенно не подходившие друг к другу пиджак, жилет и брюки.