Страница 6 из 8
Волков: А среди политработников было много евреев?
Рыбаков: Были. Я помню, у нас в политотделе 4-го Гвардейского корпуса, где я служил, было два еврея. Потом был начальник шифровального отдела майор Шенкман, потом замначполитотдела, тоже еврей, подполковник. Вы должны понять вот что: где-то там сзади, в тылах, могли существовать антисемитские настроения. Но я служил в действующей армии, которая воевала. Сегодня мы сидим с вами вместе, а завтра вас убьют или меня убьют. Там всех объединяла смерть и опасность, перед лицом этой опасности какие могут быть разговоры… Враг был — вот он, Гитлер, понимаете, и все.
Волков: Вы писали о том, что Гитлер собирался уничтожить и евреев, и славян, о чем современные российские неофашисты предпочитают забыть. Это объединяло русских и евреев в годы войны? Или у евреев была какая-то особая объединявшая их ненависть к Гитлеру, потому что он был зоологическим антисемитом, нацеленным на уничтожение евреев?
Рыбаков: Я вам скажу: во время войны в армии ненавидели Гитлера все, вернее, в лице Гитлера ненавидели фашизм. Немцы истребляли евреев целенаправленно, но они уничтожали русские города, русское население, причинили России страдания невыносимые. Ненависть к врагу была общая.
Волков: То есть вы считаете, что когда Сталин начал свою антисемитскую кампанию после войны, то он исходил исключительно из стратегических соображений о том, что Израиль — это союзник Америки, а советские евреи — союзники Израиля и, значит, тоже враги. А не рассчитывал он, как некоторые современные демагоги, на то, что в народе бродят какие-то антисемитские эмоции, да еще подпоенные гитлеровской пропагандой?
Рыбаков: Это не так просто. Антисемитизм Сталина появился не в тот момент, когда возникло государство Израиль. Антисемитизм в нем гнездился еще со времен дореволюционных.
Волков: Но ведь Сталин был в каком-то смысле популистом, он стремился держать руку на народном пульсе…
Рыбаков: Да, но уже во время войны он принял на вооружение патриотиче-скую идею. Он считал, что объявить лозунгом войны советскую власть, коммунизм или интернационализм — этого мало.
Волков: Не сработает.
Рыбаков: Да, это не сработает. Нужна была русская патриотическая идея — она, по мнению Сталина, могла объединить народ. А главная национальность Советского Союза — это русские, и потому он постепенно, в течение всей войны, переводил идеологию на русские рельсы, кульминацией чего стал парад и Праздник Победы, где Сталин провозгласил тост за великий русский народ, который объединил вокруг себя другие народы в борьбе с фашизмом. Эту идею Сталин вынашивал как главную.
Волков: Он считал, что народ его в этом поддержит?
Рыбаков: Об этом можно только догадываться — хотя бы потому, что во время войны по прямому указанию Сталина многих военных корреспондентов-евреев — не такого, конечно, масштаба, как Эренбург, — заставили писать под псевдонимами. Это была целая кампания. Например, у меня был товарищ такой, Сухаревич Василий Михайлович, русский человек. Его не брали на фронт по медицинским показаниям, но он стал корреспондентом какой-то центральной газеты. И вот ему сказали: “Знаешь что, Вася, ты ведь чисто русский человек, православный, а фамилия у тебя Сухаревич… Гуревич… Понимаешь, это дает пищу фашистской пропаганде, они пишут, что все ведущие посты у нас заняты евреями и в газетах тоже одни евреи. Возьми себе псевдоним какой-нибудь…” — “Хорошо, — говорит Вася, — но при одном условии”. — “При каком?” — “Чтобы Собакевич у Гоголя тоже поменял бы фамилию”. Он был остроумный парень, я очень любил его. Он умер. Так что, конечно, в ряде случаев в газетах корреспонденты брали псевдонимы, чтобы еврейские фамилии не резали слуха и чтобы этим не подтверждали тезис фашистской пропаганды о том, что вся советская печать в руках евреев.
Волков: Но потом Сталин это использовал против евреев, когда после войны псевдонимы начали раскрывать…
Рыбаков: Да, но, с другой стороны, были Эренбург, диктор Левитан, которых никто не принуждал менять фамилии, потому что эти фамилии уже укоренились в сознании народа. Вся страна знала Левитана, да? “Говорит Левитан…” Это все знали. Он был как бы уже не евреем, он был вне этого.
Волков: Как его однофамилец, художник…
Рыбаков: Вы читали книгу Марка Штейнберга “Евреи в войнах”? Сколько евреев были генералами в Великую Отечественную войну! Боже мой! А сколько Героев Советского Союза — 140 человек! Пропорционально к числу народа больше, чем в любой другой национальности!
Волков: А после войны, когда вы принесли “Кортик” в издательство — это ведь был, кажется, сорок седьмой год, как раз в тот период шла вовсю подготовка к так называемой антикосмополитической, а на самом деле оголтело антисемитской кампании. Это как-то на вас отразилось? Кто-нибудь в издательстве сказал: “Нет, нам надо подумать: публиковать ли новичка-еврея, сейчас такие времена…”?
Рыбаков: Нет, это все, к счастью, прошло мимо меня. Я пришел — боевой офицер, у меня много орденов, медалей. Тогда ведь фронтовикам была зеленая улица. Правда, в какой-то момент в издательстве возникла такая ситуация: мне предложили соавтора. Есть, мол, еще одна повесть о первых пионерах Москвы. И автор ее — жена Михайлова, первого секретаря ЦК комсомола.
Волков: Будущего министра культуры!
Рыбаков: Но я сразу, с ходу отверг это предложение. И когда уже вышел “Кортик” и было обсуждение в Союзе писателей, туда явились молодцы из ЦК комсомола, чтобы мою книгу разгромить. Но директор издательства Пискунов очень меня любил, был на моей стороне, он подготовил писателей, которые стали выступать в защиту “Кортика”. В этом смысле мне повезло, хотя и мне пришлось столкнуться с прямым антисемитским выпадом. Дело было так: я зашел в “Октябрь”, где в свое время печатали моих “Водителей” и где Панферов, главный редактор, собирался печатать мою новую книгу. А у самого Панферова только что вышла первая часть его романа: “Волга матушка-река”. И вот сидим мы в его кабинете, и он спрашивает: “Ну, как — читал меня?” Читать это было невозможно, но и сказать в лицо ему об этом было невозможно. Я выразил сомнение насчет некоторых сюжетных ходов: мол, затянуто получается. Плывут и плывут герои по Волге, а дело стоит! И тут же получил в ответ: “Вам России не понять”. И еще какую-то белиберду он понес насчет того, что я с американской шпионкой спал. “Кому это вам?” — спросил я Панферова, хотя было ясно, что он имеет в виду евреев. И тут я ему выложил все, что о нем думал. На этом наши отношения прервались. Панферов был, конечно, антисемит и графоман, но колоритная вместе с тем фигура. Когда “Водители” шли в журнале, он предложил фамилию одного из персонажей романа, жулика-снабженца, поменять: “Зачем тебе еврейская фамилия? Свои же тебя и слопают, обвинят в антисемитизме”. Ему тоже, вероятно, казалось, что евреи задают в критике тон. Я пытался объяснить, что его опасения беспочвенны, но безуспешно.
Волков: В 1949 году началась кампания против “безродного космополитизма” и антипатриотических сил. Стартовала она с атаки на “антипатриотическую группу театральных критиков” с красноречивыми фамилиями: Гурвич, Альтман, Юзовский, Борщаговский… Вы этих людей знали?
Рыбаков: Я тогда с ними знаком не был. Позже я довольно тесно сошелся с Борщаговским, мы дружили. Тогда же я только входил в литературу, детский писатель, с какой-то повестью, кто я был для них? А Борщаговский член редколлегии “Нового мира”.
Волков: А как эта кампания против критиков тогда воспринималась?
Рыбаков: Однозначно — как антиеврейская.
Волков: Что меня в данном случае интересует: какой практический эффект все это имело? Я вам сейчас скажу, почему я спрашиваю. Когда я читаю воспоминания о тех днях, то меня не покидает ощущение, что вся эта кампания в каком-то смысле касалась строго ограниченного круга людей. С другой стороны, припоминая сталинские времена, которые я еще застал, я могу сказать, что если уж в этом замкнутом котле начиналась какая-то кампания, то она сразу становилась общегосударственной. И ее итоги принимались к сведению во всех сферах культуры и жизни. То есть в 1948 году оперу Мурадели “Великая дружба”, о которой сейчас никто бы и не вспомнил, если б не “историческое” Постановление ЦК ВКП(б), а тогда все — и на заводах, и в колхозах — обсуждали эту оперу Мурадели, как будто другого дела у них нет. С теми театральными критиками тоже закрутилось общегосударственное дело?