Страница 4 из 17
Об этом мучительно думал Саня. Он жадно набрасывался на книги. Все новые и новые мысли роились в его голове. Все более пристальным становился его взгляд.
Летом 1911 года, в середине, жаром пахнуло на Васильки из казахских степей. Дни стояли на редкость ясные, ветер дул сухой и горячий, выжигая все. По дорогам, в степи, бродили, вздымая пыль, вихри. Раскаленной печью дышало на поля, леса и колки. За несколько дней посевы стали бурыми, жалобно зазвенели иссушенными стеблями, трава пожухла, ломалась под ногами. Вспыхивали по селам пожары.
Горевали мужики. Воем выли бабы. Шел голод. Он охватил 11 губерний России и обрек на мучения около 30 миллионов крестьянских семей. Корреспондент газеты «Пермская неделя» писал в эти дни из Кургана:
«Во многих деревнях начался настоящий голод… Скот весь распродан. На почве недоедания появляются тиф и цинга»[8].
Большевики Зауралья старались разъяснить социальные корни бедствия. В одной из листовок того времени, распространенной в Тюмени, Ялуторовске и некоторых волостях Курганского уезда, было сказано:
«Этот голод — не наказание божие. Голод был и будет, покамест будет существовать бюрократический современный строй… Голод — прямое следствие подлого режима, беспощадной эксплуатации народа»[9].
Саня нашел эту листовку недалеко от вокзала. Он читал ее с упоением и удивлением. Читал в Васильках, в Моревском, когда ездил ненадолго в гости. И родные, вслушиваясь в суть пламенных строчек, советовали: «Убери ты эту бумажку от греха подальше!»
Выходили за село с молебном, поглядывали на небо. Напрасно. Ни мольбы, ни слезы не помогали. Небо каждый день полыхало жаром.
— Разгневался господь на нас! За грехи наши тяжкие! — стонали, крестились люди.
К середине зимы у Алексея Григорьевича в доме не осталось ни крошки хлеба. Заказал в Курган с васильковскими мужиками челобитье сыну: «Пусть у купца возьмет под будущую работу немного муки. Туго приходится». По просьбе отца и пошел Саня Юдин в хоромы к купцу Дунаеву.
Шел небольшой буранчик. Снежинки, гоняясь друг за другом, ложились на дорогу, на крыши домов, сараев, одевали в белые шубки ветви тополей. Купеческий дом неприветливой каменной громадой высился среди небольших мещанских домиков с резными козырьками над парадными входами. Мещане любили порисоваться, из кожи вон лезли, чтобы доказать друг другу свою состоятельность.
Саня решил действовать напором и смекалкой. Он знал, что к самому купцу в хоромы проникнешь не сразу: есть контора, куда все ходят для расчетов. Но в ней Сане делать нечего. Все счета купец сводит со своими работниками раз в месяц через контору. Тут же речь должна была идти о займе, а взаймы просить надо только лично у самого.
У ворот дунаевского дома Саню встретил сторож, пожилой двоедан[10] с метлой в руках, в кухне на него набросилась дебелая стряпуха:
— Али забыл чего тут? Раным-рано приперся!
— Не шуми, тетка! К самому я. Вызывал.
— Да они ишо, наверно, почивают, — утихомирилась стряпуха и застучала ножом.
Послышалось сверху звучание колокольчика. Понесли в хоромы на серебряных подносах еду. Стряпуха сказала:
— Встали. Сейчас кофей пить будут, да завтракать.
— Много их там?
— Сам. Да супружница с дочкой прикатили вчерася из Тобольску.
Немного погодя, кухарка ушла наверх и, вернувшись, сказала:
— Заглянула я. Кушают. А ты заходи туда, коли звал.
Саня поднялся наверх. Изразцовые печи блестели в лучах зимнего утреннего солнца.
— Здорово, Юдин! — ответил басом купец. — С добром пожаловал?
— Муки́ бы немного взаймы?
— Муки́? Ну, что ж, хорошо. Только придется до масленицы без расчета работать. Согласен?
— Куда деваться? Согласен.
— Слышал я, братец, что ты книжки сильно читаешь, что в них дельного находишь?
— Жизнь.
— Жизнь? Нет, парень, ее не по книжкам надо строить, а по деньгам. Книжки читаешь, а штаны-то на тебе, погляди: заплата на заплате.
Он смеялся, содрогаясь всем телом, хрипло, надрывно. …Был в деревнях один крайний выход — пустить в пищу хранимые на вес золота семена. Во всех крестьянских избах в эти дни думали о семенах. Кое-где уныло заурчали самодельные жернова. Со слезами на глазах бросали деревенские бабы драгоценные зерна — надежду на будущий год — под тяжелые камни, собирали пригоршнями теплую, пахнущую сдобой муку.
Голод.
На кладбищах ежедневно появлялись свежие могилы.
На дорогах все чаще и чаще стали баловать «удальцы», убивая всякого, кто имел пищу или деньги.
Голод. Толпы изможденных людей тянулись на восток, выменивая на последние пожитки пропитание. Зверем смотрели друг на друга. Умирали на ходу. Не охнув, валились в снег. Застывали.
Бабка Акулина, жившая в соседях с Алексеем Григорьевичем в маленькой саманной избенке, забралась от голода и холода в печь и затихла. Через две недели, в самую распутицу, кто-то сорвал у бабки дверь с крючка. Нашли почерневшее, подернутое тленом ее тело.
Саня Юдин продолжал печекладничать. Что ни говори, мастеровому человеку легче прожить. Нанимался обычно так: плата деньгами невысокая, зато пока кладет печку, харч хороший, а у тех, кто побогаче, после «пуска дыма» — штоф.
С детства Саня Юдин отличался от сверстников недюжинной силой. За последние годы поднялся выше вверх и раздался в плечах. Крепкие, как клещи, руки, с пальцами цепкими и железными, белозубая добрая улыбка, черные, припушенные длинными ресницами глаза.
Любовался сыном отец, вздыхала исхудавшая мать.
Да и лето 1912 года было веселым. Дожди, как по заказу, прошли сразу же после сева, а потом поливали часто, и все по ночам. А днем жарило солнце. Преображались поля. Радовались крестьяне: «Шанежки будем есть, да не простые, а крупчатные».
Отличный хлеб вырос. Даже перерод был[11]. Но не успели еще и урожая снять, как сразу две беды принесло в деревню. Посыпались срочные распоряжения о взыскании с крестьян недоимок и долгов.
«То там, то здесь, — писали о Курганском уезде в журнале «Сибирские вопросы», — не имеющие возможности рассчитаться и еще не ликвидировавшие урожай своих полей крестьяне сельскими старостами группами отправляются на высидку»[12].
Пришла к тому же ранняя рекрутчина: призывали и крестьянина деревни Васильки Александра Алексеевича Юдина в Черноморский Его Императорского величества флот: рост около трех аршин, вес пять пудов и здоровье доброе. «Хороший матрос получится!» — так и сказали на призывной комиссии.
Первые партии рекрутов отправляли шумно, тревожно. Разные слухи шли в народе и о войне, и о том, как забастовали в Шадринском уезде плотники, строившие железнодорожную станцию, и как во всей России поднялся народ против своих тиранов массовыми стачками.
Санина мать, Авдотья Васильевна, узнав о призыве сына, осунулась, посинела. Слезы беззвучно лились у нее по щекам, делая морщины, опоясавшие рот, глубокими и черными. Отец понежнел, стал деловитым, робким. Перед отъездом в волость, куда с утра собирали новобранцев, Юдины позавтракали всей семьей. Семья-то оставалась невелика, не было дома уже Михаила. Склали, что осталось на столе, в солдатскую Санину котомку, присели по русскому обычаю.
И все.
II. ФЛОТ
Одесский военный порт. Бетонированные причалы. Тихое дыхание волны, укрощаемое каменной дамбой. И белый, как свеча, маяк.
Основная часть судов Черноморской транспортной флотилии[13], куда в отряд средств высадки войск был направлен для прохождения службы Александр Юдин, была пришвартована на длительную стоянку для ремонта и переоборудования. Новобранцев-матросов первые три месяца на суда не пускали: они жили на берегу в дезинфицированных казармах, пропахших карболовкой. Боцманы учили «салаг» первым заповедям морской службы. Саня, умевший читать и писать, пользовался большим уважением боцмана Никиты Пономарчука, грузного, с отвисшими щеками и толстущей шеей украинца. Пономарчук — боцман особой статьи, начитанный, степенный. Водку пьет «в аккурате», с матросами не грубит, по увеселительным заведениям на Дерибасовской не шатается.
8
«Очерки истории Курганской области». Челябинск, 1968, стр. 177.
9
Государственный архив Тюменской области в Тобольске (ГАТОТ), ф. 159, д. 182, л. 15.
10
Двоедан — староверец.
11
Перерод — недовызревание из-за изобилия тепла и влаги.
12
«Сибирские вопросы», 1912, № 25, стр. 36—38.
13
ЦГАСА, ф. 164, оп. 291.