Трон Исиды

Диона вздрогнула от этого жуткого звука и тут же упрекнула себя: она просто глупа. Здесь сейчас явилась высшая сила. Не могла не явиться. Свидетелями тому были мертвый Александр, Клеопатра, полная жизни, и сама Диона, жрица Исиды в Двух Землях, голос богини с самого детства, одаренная таинством магии богаче всех смертных женщин. Высшие силы всегда защищали ее, даже вопреки ее собственной воле; оберегали и от гнева Клеопатры.

Царица воскуривала ладан в золотой кадильнице — сладкий дым устремлялся в небеса, — лила вино из золотой чаши в золотой кубок и произносила имена высших сил и богов одно за другим. Диона лишь шептала слова вместе с ней. Это был не ее обряд, не она выполняет его. Здесь она лишь друг, вторая жрица.

Клеопатра воззвала к богам, вернулась к саркофагу и снова положила на него руки.

— Дай мне знак, — произнесла она своим сильным, низким, вкрадчиво-сладким голосом. — Укажи мне путь! Мой Осирис умер. Мой Гор[5], мой Цезарион, еще дитя, и у него нет отца. Царство мое — Две Земли — будет завоевано римскими стервятниками, если каждый из нас не станет сильнее, чем раньше.

Гробница безмолвствовала. Это молчание было настолько же устрашающе необъяснимым, как и дуновение ветра, пронесшееся по залу несколько минут назад.

Диона, затаив дыхание, пристально смотрела на Клеопатру. Это не был один из обычных ритуалов, совершавшихся в храмах Двух Земель, поэтому на царице не было священного одеяния, лишь простое платье эллинки. Она выглядела как и любая александрийская женщина, возможно, чуть выше ростом и стройнее многих; ее можно было даже назвать красивой, но любой при взгляде на нее никогда не усомнился бы в том, что перед ним царица.

Боги признавали свою дочь и говорили с ней, однако сейчас они, похоже, не желали одарить ее своей милостью. Она ждала очень долго, неподвижно, безмолвно, но великие боги так и не явили желанного знака.

Наконец царица пошевелилась, склонила голову и вздохнула.

— Иногда и молчание может быть ответом, — произнесла она.

— Или ответ требовал большего ожидания, чем ты смогла вынести, — добавила Диона.

Клеопатра метнула взгляд в ее сторону.

— Ты всегда была терпеливее меня и сильнее волей — потому тебе и удавалось дождаться снисхождения богов.

— Но я не царица, всего лишь голос.

Взлетели крылатые брови.

— Ты значишь для них гораздо больше, чем предполагаешь. — Клеопатра покачала головой. — Мне следовало знать наверняка, а не просто надеяться, что они ответят мне. Боги молчат с тех пор, как ушел Цезарь. А вдруг вместе с ним ушли и они?

— Этого не может быть. Боги говорят с тобою каждый день.

— Но они не отвечают на мои вопросы.

— Может, и отвечали, но ты плохо слушала.

Клеопатра задохнулась от гнева, но быстро овладела собой и рассмеялась, досадуя на саму себя.

— Наверное, голос Матери Исиды побуждает меня к терпению и велит не гневить небо своей глупостью.

Диона промолчала и Клеопатра снова засмеялась.

— Пойдем, мой друг. Раз богам угодно, я буду терпеливой. Даже царица не в силах противиться воле небес.

Это было мудро, и Диона не стала с ней спорить, хотя, по ее мнению, мудрость поневоле стоила немного.

2

У входа в гробницу Диона рассталась с царицей. Роскошный паланкин Клеопатры, окруженный плотной стеной стражи, быстро поплыл в воздухе по направлению к дворцу. Непритязательный в сравнении с царским паланкин Дионы, подхваченный четырьмя огромными носильщиками, в сопровождении немой и потому молчаливой умницы-служанки, двинулся через густую утреннюю толпу. Диона, в отличие от царицы, не имела слуг, которые разгоняли бы перед ней народ, но зато у нее был дворецкий с голосом, подобным раскатам грома. Он ревел: «Дорогу! Дорогу голосу Исиды!»

Здесь, в полной безопасности и уединении паланкина, она позволила себе улыбнуться. Клеопатра считала, что ее жрица чересчур скромна для своего положения — что ж, царица права, однако Диону это вполне устраивало.

Она прислушивалась к шагам носильщиков, к беспрерывному гулу города — самого огромного города в мире. Какая гамма оттенков: тихий, деликатный шумок у Сема, где гробница Александра; заглушаемый морским прибоем гомон порта; бесцеремонный грохот улиц, набирающий оглушительную силу на рынках. Если прислушаться, можно уловить интонации доброй дюжины языков одновременно: от мягкого, приятного слуху греческого и звучной латыни до быстрых, гортанных звуков персидского. Кто-то пел на египетском. Высокий, чистый голос — такие голоса часто можно услышать в храме — пел простенькую греческую песенку о мальчике, чьи ягодицы подобны персику.

Миновав рыночную площадь, паланкин поднялся по ступеням, попал на другую улицу и вскоре достиг ворот дома Дионы. Носильщики остановились и мягко опустили ношу на землю. Диона услышала вздох облегчения: конечно, это был Марсий, самый сильный и самый ленивый из четверых. Когда она появилась в ярком солнечном свете крытого двора, он смиренно, как и другие, склонил голову, но она все же уловила ухмылку на его лице — уголок ее рта приподнялся в ответ. Она поблагодарила каждого, назвав по имени, последним — Марсия. Предоставленные теперь самим себе, носильщики отправились восвояси — отдыхать и обедать.

— По моему, ты ему нравишься, мама, — донесся до нее голос из тени колоннады. — А он тебе — тоже?

— Тимолеон! — Такое предположение слегка покоробило Диону, но сыну это знать ни к чему. — Так говорить неприлично.

— Значит, он тебе не нравится? — не унимался младший ее сын, выходя на свет. Как и всегда при взгляде на него, она подавила вздох — он был слишком хорош собой, чтобы не беспокоиться за него: огромные глаза, блестящие черные кудри. Отдать бы его в храм — время от времени думала она, — там он будет укрыт и от собственного тщеславия, и от домогательств любителей красивых мальчиков. Но нет, не создан он для храма, не станет она принуждать его.

— Ты меня огорчаешь, — произнесла она довольно строго, но без гнева в голосе. — Конечно, мне совсем не нравится Марсий.

— А вот госпожа Дианира любит своего распорядителя, — сообщил Тимолеон. — Андрогей говорит: когда ее муж узнает об этом, он с ними обоими сделает что-то ужасное. — Он помолчал. — А что именно — Андрогей не сказал. А что делают с женщинами, которые любят своих рабов?

— Что-то ужасное, — удовлетворила его любопытство Диона. — Кстати, Андрогей здесь?

— Да, на фонтанном дворе. Ну ма-ма, что-о?

— Подрастешь, узнаешь. — Она старалась быть серьезной и спокойной. — Ступай. В это время ты должен быть на занятиях.

— А нас сегодня рано отпустили. Перинт принес нам аквариум с головастиками, и мы наблюдали, как они вырастали в лягушек. А потом мы читали о лягушках. Ты знаешь, они так смешно поют: «Брекеке-квак! Квак!»

Сын путался у нее под ногами — в неопрятной тунике, грязный, босой — и старательно квакал. Диона невольно фыркнула — Тимолеон знал, как ее рассмешить.

Андрогей был в фонтанном дворике, как и сказал его брат. Опрятный — Тимолеон таким никогда не бывал, — тихий и спокойный, он читал книгу в ожидании матери. В отличие от Тимолеона, похожего на мать, Андрогей пошел в отца; очень рослый для своих двенадцати лет, слишком, пожалуй, замкнутый. Его тонкое лицо, казалось, не знало улыбки; прямые светло-каштановые волосы подстрижены совсем коротко; холодные серые глаза оценивали все и всех и во всем находили изъяны.

Диона резко одернула себя: несправедливо по отношению к сыну переносить на него свою нелюбовь к его отцу. Такой разумный, аккуратный ребенок — ей бы радоваться. Не то что его шалопай братец: всегда ведет себя примерно, соблюдает все правила приличия. Когда Диона подошла к нему, он встал, взял ее руки в свои, поцеловал мать, как и подобает любящему сыну, и замер, ожидая, когда она заговорит.

— Я чувствую, вы тут с Тимолеоном сплетничали? Откуда ты узнал о Дианире? Неужели разговаривал с рабами?

5

Гор — египетский бог неба и солнца; изображался в виде сокола, человека с головой сокола, крылатого солнца.