Избранное

— Ну вот… — сказал он и покачнулся, усмехнувшись, тяжело надавив на мои плечи. — Что будем делать, Вера Сергеевна?..

— Зачем вы это, Толя? — сказала я с жалостью. — Ведь все будет плохо, если откроется…

— Что? — он поднял брови, соображая, потом тряхнул головой, засмеявшись. — Да… Я пьян. Здорово пьян, Вера Сергеевна. Целую бутылку из горла… Вот так.

— Друзья осчастливили? Хороши друзья!..

— Хорошие друзья! Я им сказал: хочу напиться или выброшусь в окошко, потому что больше не могу!.. Не могу! Гляжу вниз на улицу — так и подмывает… Один маленький птичий полет. А?..

— Давайте сядем. — Я попыталась высвободиться.

— Нет… Погодите, Вера Сергеевна. Вот вы на меня такими глазами… А вы не подумали… — он снова качнулся, перебирая руками по моей спине, я очутилась совсем близко от него, выставила защитно локти. Я могла бы, наверное, вывернуться, но тогда бы он упал.

— Какими глазами? — спросила я, чтобы что-то говорить.

— Такими… — он снова засмеялся. — Ох, Вера Сергеевна, вы не подумали, что я мальчишка еще против вас, а вы такими глазами… Люди со стороны замечают… Ситуация! Но не возражаю. Ладно, что будем делать? Командуйте…

Я вывернулась из его рук мгновенно, меня всю охлестнуло стыдом. Вот оно что!.. Забыла, мать, что ты «не в своем профсоюзе», где все всё про тебя знают и твое доброе расположение к кому-то не может быть истолковано превратно.

Потеряв опору, Анатолий сильно качнулся, но устоял на ногах. Шагнув к стене, он оперся плечом, глаза его заволокло туманом, голова упала на грудь.

— Вы пьяны, Анатолий, — сказала я, задыхаясь от злости, хотя понимала, что говорить ему сейчас что-либо бесполезно. — Однако, надеюсь, до вашего сознания дойдут мои слова. Очень жаль, что вы прочли только три книжки, да и те по слогам. — Он поднял голову, в глазах мелькнуло нечто похожее на проблеск сознания. — Иначе бы вы знали, что отношения между разнополыми особями не ограничиваются формулой «Я тебя хочу, хочешь ли ты меня». Существуют еще сочувствие, уважение, интерес… Дружба, наконец. Я думала, что вы умнее. Жаль.

Я повернулась и пошла по коридору. Не следовало бы мне уходить, но я не могла: это было слишком для меня.

Взяла на батарее свое полотенце и мыльницу. В нашем коридоре свет уже был притушен, — видно, сестры ушли ужинать в свою комнату. У меня мелькнула было мысль вернуться и отвести Анатолия в палату, но не было сил.

Дверь их палаты отворилась, кутаясь в халат и в тапках на босу ногу вышел толстомордый технолог, воззрился на меня с усмешкой, ни о чем не спрашивая, но и ни в чем не сомневаясь. Я прошла, потом вернулась.

— Послушайте, — сказала я. — Поднимите еще кого-нибудь из мужчин. Там, на втором этаже, Иннокентьев. Он пьян. Уложите его спать. Наткнется на дежурного врача, будет скандал…

— Ну, вряд ли он кого-нибудь, кроме вас, послушает. Если вы его не смогли уложить… — ухмыльнулся толстомордый, не двинувшись с места.

Наверное, он был прав. Наверное, я выбрала не лучший вариант, чтобы попытаться выручить Анатолия. Вероятно, он не очень скрывал свои антипатии, а толстомордого он не любил. Но во мне все доводы рассудка задавила оскорбленная женщина. Я пожала плечами и ушла.

Свет у нас уже не горел, я легла в темноте, но спать не могла, крутилась с боку на бок, сначала униженно злилась, вспоминая подробности разговора, потом меня начали мучить угрызения совести. Мой любимый консул не раз говорил мне: «Вера, если ты хорошо относишься к человеку, не спеши менять мнение из-за одного дурацкого случая. Не спеши записывать человека в сволочи. Быстра ты на повороты крутые!..»

И правда, быстра. Ладно, если из доброго расположения сестры либо врач пожалеют его, сделают вид, что не заметили. У него за эти дни резко ухудшилось состояние, появилась заметная несвобода движений, он стал по-стариковски подволакивать левую ногу: видно, было больно сгибать колено. Если выпишут, виновата буду я. В то, что он может что-то сделать с собой, я не верила: желание жить и оптимизм были в нем слишком сильны, но оставлять его одного мне не следовало. Можно, конечно, оправдаться — мол, он не по-мужски сразу раскис, вот даже я, слабая женщина, сумела и т. д. Но дух Анатолия более слаб, чем его тело, молящее о движении. Мои душеспасительные разговоры разбудили в нем тоску и воспоминания о прошлой прекрасной жизни, где он был Король, где он владел всем, а окружающие глядели на него снизу вверх. Наверное, если бы не выписали Аллу и у них продлились бы еще какие-то отношения, все шло бы проще и легче. Окружение не низвергло бы своего кумира, потому что он вел бы себя так, как они ожидали от него. А разговоры с немолодой некрасивой женщиной, взаимный интерес Кумира и этой Некоролевы показался неприличным, противоестественным. И толпа низвергла его…

Вертелась на постели, сон не шел. Вспоминала пьяную жалкую ухмылку на лице Анатолия, непокой его горячих ладоней, больно сдавивших мне ребра, — и вдруг нежность и желание пронзили меня, сердце заколотилось униженно: я стремительно падала с пьедестала своей гордыни второй раз в жизни… Как и тогда, гордыня помешала мне вовремя разобраться в совершающемся, понять то, что давно уже было ясно всем вокруг… Конечно, я любила этого парня. И ничего, кроме боли и унижений, любовь эта мне не несла…

— Во, Вера, слышала, что говорят-то? — обнародовала Аня утром в палате.

Я не слышала, но приблизительно представляла. Стержнем этой новости для меня было грустное и в то же время принесшее облегчение известие, что Анатолия все-таки выписывают. Ну, а разговоры, которые повелись в коридоре и даже у нас в палате: Аня с Зиночкой попытались было врезать мне правду-матку… Что ж, это, в общем, можно пережить.

На завтраке я Анатолия не видела, вернее, не очень-то смотрела, ощущая себя центром всеобщего внимания. Вот и я наконец стала знаменитой. Сподобилась… Но, видимо, Слава коснулась меня своим крылом слишком поздно и оказалась мне не совсем под силу. Впрочем, внешне я не тушевалась.

После завтрака ко мне на койку подсела Люся, держа в руках вязанье: на этот раз она мастерила дочке жилет. Некоторое время она вязала молча, потом опустила руки на колени.

— Вера Сергеевна, а все-таки… он вам нравится? — голос ее дрогнул.

В палате, кроме спавшей Серафимы, никого не было, остальные обсуждали событие в коридоре.

— Пожалуй, да, — помедлив, ответила я. — Он славный парень. Очень цельный и чистый… Глупая, конечно, история, но тут обстановка виновата, Люсенька…

Люся снова начала вязать, ее милый профиль с выпуклым желтоватым лбом и прядями естественно светлых волос озаботился, глаза погрустнели.

— Вот это странно, правда? — заговорила она опять. — Чужой, незнакомый человек, не нужный тебе… Да и ничего не может быть, ведь правда? Который моложе тебя. Вдруг становится так дорог, переживаешь за него больше, чем за себя, сердце рвется на части от жалости… Или потому, что мы тут оторваны от всего, от хлопот? Ведь возраст-то у нас уж не для любви?

— О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней, — усмехнувшись, процитировала я. Мне, наверное, было легче загораживаться иронией. — Сияй, сияй, прощальный свет любви последней, зари вечерней!..

Лицо Люси медленно налилось краской, она вязала ряд за рядом, не поднимая глаз. Потом вздохнула, чуть улыбнулась и кивнула:

— Да пусть, какая разница!.. Вот во вторник заберут на операцию — сразу забуду все. А так все же как-то легче жить… Правда?

Я промолчала. Мне не стало легче жить, увы…

Дверь приоткрылась, и я, почувствовав, как кровь отлила от сердца, увидела Анатолия.

— Вера Сергеевна, — сказал он, — выйдите на минутку, я попрощаться с вами хочу. Пожалуйста…

Люся, собрав свое вязанье, кивнула мне грустно и пошла на свою койку. Я поднялась, пригладила волосы. Ноги у меня слабовато держались в коленях и во рту было неприятно сухо. Я вышла, взмолившись богу, чтобы он дал мне силы.

Анатолий стоял, прислонившись к стене, напротив нашей двери, одетый уже. На нем был пиджак в полоску и темные брюки, тупоносые ботинки на толстой подошве, белая сорочка с галстуком. Волосы гладко зачесаны назад — чистенький умный юноша последней четверти двадцатого столетия… Лицо было серовато-бледным после вчерашнего. Он посмотрел на меня вопросительно, шагнул навстречу.