Страница 9 из 24
Вечером мы в гостях у секретаря райкома Кононова. Нонна хочет проведать его жену – свою пациентку. Приходим незваные, но нам рады.
В этом доме, глянувшем в лицо беде, врач – желанный гость. Тем более врач, который принес облегчение.
Нонна беседует с женой Кононова, миловидной моложавой женщиной, пожалуй, только несколько бледной. Они уходят в другую комнату, а мы с Кононовым садимся к столу. Он интересуется целью моего приезда. Это самое трудное – сказать деловому человеку, что такой готовой конкретной цели у меня нет. Я говорю о музее, о том, что пишу книгу о Севере и давно хотела побывать в Олонце. Кононов берет с книжной полки пухлую, похожую на библию книгу. Показывает мне с гордостью. На обложке – «Олонецкая губерния, 1913 год».
– Записывайте, – говорит Кононов. – Олонец впервые упоминается в 1137 году, в уставной грамоте новгородского князя Святослава Олеговича. В 1649 году это форпост против шведов…
На меня сыплются исторические сведения: в 1782-м – уездный город Олонецкого наместничества. В 1801-м – уездный город Олонецкой губернии…
Кононову за сорок. Он рыжеват, как большинство карелов. Он сын крестьянина, и лицо его в разговоре сохраняет выражение крестьянской озабоченности. Я слышала, что человек он добрый и хочет добра для земляков.
Поток цифр обрушился на меня с ураганной силой. Исторические даты – от князя Святослава до наших дней, перечень районных промыслов и новостроек: кинотеатр, профтехучилище, больница, Дом культуры, железобетонный мост – один из семи, два еще строятся!..
Вскоре я знала уже, что в 1913 году в Олонце было шесть повивальных бабок, три врача и три акушерки, а в 1967 году – около двухсот медицинских работников, из них тридцать с высшим образованием.
Знала я и то, что в 1913 году в уезде было 18,5 % грамотных, из них 8,5 % женщин. Теперь же в районе триста пятьдесят человек с высшим образованием.
Карандаш скрипел и крошился, а цифры все сыпались. Кононов произносил их со вкусом, отчеканивая каждую. Это было торжество статистики, науки необходимой и, может быть, самой убеждающей. Чувствовалось, что Кононов любит цифры. Любит, потому что доверяет им.
Я знала уже о стопроцентной радиофикации района, о том, что газифицировано пятьдесят квартир. И даже то, что по району проходят двадцать автобусных маршрутов…
В общем, к тому моменту, когда в дверях появились Нонна и жена Кононова, я получила множество сведений нужных и совсем ненужных мне, зато достоверно точных.
Кононов отложил книги и папки. Они с женой стали собирать на стол. Отказываться было бесполезно. У нас в России гостя принято накормить. Даже такого, как мы, – нежданного.
На стол метали, как говорится, что бог послал: и квашеную капусту («Сами солили, общими усильями!»), и котлеты, и какую-то рыбку, и грибы.
Грибы были особенно хороши – все как один боровички, некрупные, крепенькие, желто-розовые, словно выточенные из дерева. За дверью мелькнула любопытная рожица пятиклассника-сына, «главного грибника».
– А котлеты дочка жарила, – сказал Кононов. – Она у нас теперь хозяйка…
Он с тревогой поглядывал то на жену, то на Нонну, как бы стараясь проникнуть в их мысли и настроение. Но он не хотел навязывать разговор о болезнях и медицине и потому терпеливо, как бы прислушиваясь, ждал чего-то.
Налили по рюмке настойки на корочках.
– Ну, за ваше здоровье, – сказала Нонна, обращаясь к жене Кононова. – Я смотрела сейчас, как вы хозяйничаете, и мне было, с одной стороны, неприятно, что вы хлопочете, а с другой – радостно, что это уже вам по силам…
– Не хочет лежать, – возбужденно заговорил Кононов. – То все лежала, а теперь не хочет. На улицу выходим, когда не скользко…
Его взгляд, устремленный на жену, говорил о многом: о пережитых волнениях, о бессонных ночах, обо всем, что можно сказать среди посторонних только взглядом.
Потом он опять говорил о своем районе, но уже без цифр, живо переходя с одного на другое:
– А леса у нас какие! Охота! Лоси, медведи…
– И волки есть?
– Ну-у. Убил двух волков – получай лицензию на лося!.. Зимой, конечно, зайцы, весной и осенью – перелетные птицы!.. А рыбы сколько! В Ладоге – лосось, сиг. Наши олонецкие сиги еще при царе славились. На озерах – судак, щука…
– Редко к нам приезжают, – сказала жена Кононова.
Она улыбалась, но в ее улыбке чувствовалось напряжение. Она пересела от стола на диван и сидела, облокотясь на подушки, – так ей было легче.
Короткая стрижка придавала ей что-то юное, на лице как бы отдельно, не участвуя в улыбке, жили большие, серьезные глаза.
Мы стали прощаться.
Печка уже остыла, ее протопили днем, но в нашем тесном номерке жарко. Нам не спится. За окном безветрие, в открытую форточку влетают только звуки: урчание мотора, лай собак. Нонна грузно ворочается, достает сигареты, чиркает спичкой. И вдруг говорит, как бы продолжая разговор:
– В январе вызову ее опять к нам. Полежит месяцок. Понаблюдаем, подлечим.
Она говорит о жене Кононова. Я понимаю ее сразу, потому что, как и Нонна, думаю сейчас о ней.
– Работенка у тебя!..
– А ты думала, подруга! И молока за вредность не положено. Вот раньше, когда я была патологоанатомом и резала трупы…
– Тоже веселая работенка!..
– Мне нравилось. Может быть, я тогда никого не спасала, но и на тот свет никого не отправила. А это, знаешь, великое чувство! Никакой психологии. Мне тогда говорили: «Как вы можете! Молодая, красивая женщина»… Молодая я, правда, была, насчет красивой – не знаю. Впрочем, мертвым все равно, кто им подкожную клетчатку вскрывает…
Метнулся в темноте золотой огонек сигареты – это Нонна повела рукой, отгоняя дым.
– Муж возражал. Говорил, что я становлюсь циником.
Ну и что? Цинизм – это защитная реакция. «Как жизнь?» – «Вскрытие покажет». Только и делов. А теперича не сплю и тебе не даю…
Несколько минут мы молчим, слушаем лай собак, скрип шагов за окном.
– Есть у меня больной в Петрозаводске, – говорит Нонна. – Ответственный работник. Машина своя. Узнал, что я еду в район, предлагал машиной воспользоваться. А я не могу. Он безнадежен. Взять его машину – это как обещание, понимаешь? Он просил, умолял. А я не взяла. Не могла взять. И он – веришь? – заплакал. Понял мой отказ как приговор…
– Да, циником ты, вижу, не стала.
Нонна долго молчит.
– Не скажи. Но знай: никакая работа не может сделать человека циником. Для этого нужны обман, предательство друга, измена… – И – резковато: – Ладно, до завтрева…
Она спит или делает вид, что спит. А я думаю о том, что между девочкой Нонной и гематологом Нонной Адамовной была еще студентка Нонна и молодая красивая женщина с самой спокойной в медицине профессией патологоанатома… В те годы мы не встречались. Пережила ли Нонна предательство? Измену друга? Обман? Как живет она сейчас? Счастлива ли?..
Что-то мешает мне спросить об этом вслух.
У нее есть муж Сева, инженер в области телемеханики. Сын Славка кончает школу. Есть у нее и собака, добряк спаниель с грозным именем Нерон.
Но о собаках речь впереди…
За окном стоит тишина, падает бесшумный прямой снежок. Чьи-то шаги удаляются и гаснут в конце коридора. Там стоят два мягких глубоких кресла в белых чехлах, и в них каждую ночь спят бездомные – те, кому не хватило койки. Спят они сидя, в пальто, свесив головы, – как убиенные.
Утром снова умывальник с водой, ломящей зубы, скорый завтрак в гостиничном буфете. Я пойду с Нонной в больницу. Нам дадут два халата. На вопрос – кто я такая, скажем, что я тоже врач. Специальность? Ну, допустим, физиолог. Никому до меня не будет дела.
Я буду ходить с врачами из палаты в палату. Заглядывать в истории болезни.
А музей? Это потом. В другой раз.
На фасаде ресторана пряничными гнутыми буквами написано: «ЛАДОГА». Это название. За столиком нас четверо: Нонна, я и два молодых врача, терапевт и хирург. Это совсем молодые ребята, недавние выпускники медицинского факультета. Нонна знает их по Петрозаводску – в ее клинике они проходили практику. Хирург здесь уже второй год, его зовут Гена. Терапевт Маша – третий. Она заведует поликлиникой и ведет отделение в больнице.