Рассказы-путешествия

– Абонемент у нас две тысячи, – рассказывает Наталия Дмитриевна, – из них триста – передвижка. Основные читатели – молодежь от семнадцати до двадцати семи. Что читают? Приключенческую, научную фантастику. Военные мемуары. Девушки и женщины – о любви. Пожилые люди – классику…

– Немножко я обижаюсь на нашу интеллигенцию, – говорит Наталия Дмитриевна. – Мало читают! Есть, конечно, хорошие читатели. Например, Сидорова, секретарь райкома по пропаганде. Врачи некоторые – доктор Гробов, хирург (она называет фамилию Геннадия Сергеевича). А вообще мало читают. С рабочими не сравнишь!..

– Но, может быть, у них своя домашняя библиотека, – говорю я. – Просто покупают книги сами…

– Может быть, – говорит Наталия Дмитриевна с сомнением в голосе.

– А Прилукин?

– Дядя Музей? – Она смеется. – Берет иногда историческую литературу, журналы. Вот жена его, та действительно читает. А Прилукин фанатик, понимаете? Дядя Музей. Лучше о нем не скажешь…

Брожу по городу. Солнечно, скользко. Густо зеленеют стройные елки, под ними открывшийся в оттепель клин по-летнему зеленой травы. Что-то вроде лодочной станции и летнего кафе. Все в снегу.

Летний Олонец мне не знаком, и под слоем снега ничего мной не угадывается. Но и на виду осталось достаточно. Торчат из воды сваи бывшего моста. Белый дым стоит над крышами в синем небе. И я опять вспоминаю Сибирь, эвакогоспиталь 12–29 и своих первых читателей – раненых.

Моих книг еще не было тогда на полках, мне было пятнадцать лет, я работала в библиотеке. И читатели для меня делились не на хороших и плохих, а на «ходячих» и «лежачих». Первые, стуча костылями и прихрамывая, приходили в библиотеку сами. Другие ждали меня в палатах, нетерпеливо повернув к двери измученные желтые лица. Некоторые просили, чтобы я почитала вслух.

И все они, молодые и старые, хотели читать про любовь, хотя женщин не было среди них, – а может быть, именно поэтому…

Потом моя библиотека тоже превратилась в палату. Раненых привезли ночью. Они лежали в коридорах, на полу, на топчанах, сколоченных наскоро.

Это был Сталинград.

– Сестренка, – неслось с топчанов и носилок. – Найди что-нибудь… про любовь…

На верхней площадке лестницы мальчишки возятся с пулеметом. Это старый «максим» с пробитым ржавым кожухом. Мальчишки оттирают ржавчину, смазывают маслом. Их двое. Назову их условно Отличник и Двоечник. У Двоечника зеленые глаза, ушанка со свисающими тесемками деловито сдвинута на затылок, лицо вымазано рыжей смесью ржавчины и масла. Отличник ухитрился не запачкаться. Он ростом помельче Двоечника, круглолиц, нос у него пуговкой, а на носу аккуратные симметричные веснушки.

– Ребята, музей уже открыт? – спрашиваю я. Двоечник поднимает на меня зеленые прищуренные глаза: «Ну-у». Я перешагиваю через какие-то металлические детали и открываю дверь с надписью «Музей». Высокий немолодой человек в очках и черной рубашке возится у стенда, приспособляя что-то. Заметив меня, он выпрямляется. Руки у него тоже выпачканы маслом, как и у ребят на крыльце. Он здоровается кивком и неторопливо вытирает руки ветошью. На кого он похож? На сельского учителя? На механика?..

– Не понял, – выслушав меня, говорит он сухо. – Чем я могу быть вам полезен? Вы ищете интересных людей? Я не знаю, каких людей вы считаете интересными. Для меня человек может быть интересен, а для вас нет… Познакомить с музеем? – Его лицо слегка проясняется. – Это пожалуйста. Но сейчас я занят немного, осмотритесь пока сами. Тут, собственно, три зала в экспозиции. И еще запасник и гараж. В гараж я свожу, если у вас будет желание и время.

Он идет к мальчишкам, и я остаюсь одна в толпе экспонатов. Именно в толпе, потому что тесные комнаты музея – слово «залы» никак не подходит к ним – буквально ломятся от предметов русской старины.

Берестяные сапожки соседствуют здесь с угольным самоваром-кофейником, расшитый бисером кокошник со старинными монетами, медные ендовы с деревянными братинами, старинные кружева с черной клеенчатой сумочкой девушки-партизанки: такие сумочки назывались до войны весьма изысканно – ридикюль.

У меня разбежались глаза, как когда-то в детстве, когда бабушка открывала свой заветный сундучок со «старинными вещами», чтобы развлечь меня во время болезни. И мелькнула мысль, совсем такая же, как тогда в детстве, – что-нибудь выпросить! Увезти с собой! Этот самовар с двумя отделениями – для воды и сбитня! Или эту берестяную солонку!.. Неужели старик откажет? Или эту ендову из красной меди!.. Увезти! Удивить друзей! А потом? Потом поставить на видном месте и любоваться, пока не наскучит, испытывая временами гордость от того, что вот в твоем доме хранится вещь, которой от роду триста лет, а то и больше…

Чугунная пушка с латинской надписью – свидетельница войны со шведами. Винтовка Крымской кампании. Немецкие пробитые каски, термосы – трофеи последней Отечественной.

Мальчишки вкатывают станок «максима». Отличник безуспешно пытается приладить кожух, зато Двоечнику это удается сразу. В ушанке, съехавшей на затылок, сапогах гармошкой, перемазанный ржавчиной и маслом, он похож на чапаенка.

– Инвалид гражданской? – я киваю на пулемет.

– Он и в эту войну поработал, – говорит Прилукин, возникший за моей спиной. – Дети притащили.

– Его мой брат нашел, – охотно вступает в разговор Двоечник. – Он у бабушки в гостях был, в Пуськасельге. Деревушка такая маленькая. Там на краю домишко стоял заколоченный. Они, парни, дверь взломали, а там три скелета истлевших и два пулемета в окнах – ручной и этот, «максим»…

– Там наши держались до последнего, – вставляет Отличник. – А потом, когда кожух пробило, тогда все… Запасного не было-дак!..

– Запасного не было – ну и все! – Двоечник смотрит на пробитый кожух почти с отчаянием. Должно быть, он своим детским воображением постигает сейчас всю трагедию давней минуты – прямого попадания в кожух.

– Спасибо, дети, – говорит Прилукин. – Ветошь на месте? Можете идти. На сегодня все.

– За что спасибо? – удивляется Отличник.

– За что спасибо? – говорит Двоечник. – Завтра еще придем-дак.

– С чего начал? – Прилукин смотрит на меня поверх очков. – Начал с экспоната номер один. Вот этот совок. С него. Ходил, ездил по району. Бывал в домах. Просил, выпрашивал. И вот пять тысяч экспонатов. Разместить негде. Разве это экспозиция? Свалка. Теснота. Приезжали соседи, ленинградцы. Говорят: «Это хранилище, а не музей. Тут должен один экспонат лежать, а у вас их пять»… Почти все, что вы видите тут, – безвозмездные подарки. И экспонаты, и оборудование. Ковер на полу – подарок Петрозаводского оперного театра. Шкафы, стеллажи – столяра нашего, олончанина Петрова Ивана Васильевича. Сделал и от денег отказался. Вот, кстати, интересный человек, если вы хотите! Участник гражданской войны, медаль «За отвагу» теперь за нее получил, и мастер чуде-е-есный!.. А застеклил шкафы Видлицкий промкомбинат. Тоже бесплатно. Так что воистину народный музей!..

Входит группа школьников.

– Вы откуда, дети? – спрашивает Полукин. – Из Туксы? Вытирайте ноги, снимайте шапки. Начало осмотра в том зале…

– Извините, – говорит он мне, и я опять остаюсь одна.

Прилукин беседует со школьниками, чередуя русскую речь с карельской. Я слышу, как он говорит:

– Значит, приехали на осмотр в поликлинику и пришли в музей? Это хорошо. Ну, а что вы, дети, в музей принесли? Ничего? Ай-яй-яй! С пустыми руками пришли в музей! К нам так не приходят!..

Меня охватывает смущение. Вспоминаю свое первое желание – что-нибудь выпросить у старика! Унести!

Как могло оно возникнуть, такое желание? Не потому ли, что музей был особенный? Не похожий на те, где я бывала раньше?

Это был живой музей. Музей, куда не приходят с пустыми руками!.. Что же могу принести сюда я?..

Потом, уже в Москве, я получила от Прилукина письмо: