Война перед войной

— Слышал, что у нас в Кандагаре произошло?

— Сообщали, но очень коротко и мутно: якобы кто-то спровоцировал толпу на выступление.

Поднялись в зал. Сели за столик. Тут же появился официант, сразу признав в мужчине с пшеничными усами, на котором гражданский костюм сидел как влитой, словно военный мундир, настоящего клиента, не пожалеющего «чирика» на чаевые. Владимир Иванович отложил поданное меню, даже не раскрыв его, и повернулся к официанту:

— Икры черной, хлеба тоже черного, хорошей водки бутылку и «Боржоми» — две. Это сразу. Потом солянку на первое, на второе что-нибудь вроде говядины с грибным соусом и отварным картофелем.

— Икры сколько желаете? — перегнулся пополам официант.

— Много!

Официант оторопело постоял с полминуты, потом, сообразив, что уточнений не будет, так как клиент отвернулся и, похоже, уже забыл о нем, побежал выполнять заказ.

— Вспомни, как мечтали в Кандагаре, что будем заказывать только свое, родное, а икру есть ложками. Не тот случай, сейчас поймешь почему, но другого может и не быть. Закурим!

Владимир Иванович курил, глубоко затягиваясь. Потушив в пепельнице сигарету, спросил:

— Гадаешь, почему я в Москве? — и, не дожидаясь ответа: — Ивана Игнатьевича отвозил на родину, под Харьков. В цинке. Убили Ивана Игнатьевича. Девять дней сегодня.

— Как? — только и смог произнести Дмитрий.

— Расскажу, но по порядку.

Вернулся с подносом официант, ловко выставил на стол запотевшую бутылку «Посольской», икру в специальной вазе на льду, хлеб и «Боржоми». Владимир Иванович повертел в руках рюмку, поставил ее на стол и разлил водку в бокалы.

— Помянем! — выпил, не чокаясь, отломил кусочек черного хлеба, посолил и съел. — Вот ведь с завтрашнего дня опять на белый переходить, — посмотрел на сидевшего с пустым бокалом в руке Дмитрия. — Ты закусывай! Одно другому не мешает, — и, видя, что собеседник никак не реагирует на его слова, забрал бокал, взял кусок хлеба, густо намазал икрой и вложил в руку Дмитрия: — Помнишь, как-то мы встретили в центре Кандагара маланга, ну, странствующего дервиша. Так вот, с начала сентября малангов стало появляться в городе все больше и больше: грязные, всклокоченные, в какие-то тряпки одетые, с длинными посохами и висящими на поясе плошками для воды. Собирали вокруг себя толпы, что-то проповедовали. Местный люд и раньше на нас смотрел косо, а тут и вовсе отношения испортились. На базаре частенько слышали злобный шепот в спину: «Шоурави! Кяфир!» Старший запретил мотаться по закоулкам. Дальше центральной площади — ни-ни.

В тот день, перед отъездом с работы, командир предупредил, что в городе неспокойно, и предложил охрану. Отказались. Поехали вчетвером к хазарейцу за хлебом. Евгений — его к нам в полк переводчиком назначили — попросил, как обычно, еще и простокваши. Хазареец отвечает: «Нет простокваши. Хлеб забирайте и уезжайте скорее из города!» Видим, чем-то взволнован старик. Только вышли из кондитерской — со стороны Шикарпурского базара выкатилась толпа. А на площади две девчонки с открытыми лицами, видно, активистки женской организации. Маланг из толпы как их увидел, так и заверещал, закрутился, посохом указывает, плюется. Камни полетели, потом девчонок толпа накрыла. Иван Игнатьевич и не выдержал. Рванулся, кричит что-то. Мы — за ним. У нас один «ППШ» был на всех, у Валерки в руках. Тот дал очередь в воздух. А толпа продолжает кипеть, камни летят. Сами не сдержали бы. Благо, рядом на площади афганские военные были: уже несколько дней, как в городе усилили патрули. Те тоже стрелять начали, уже по людям. Толпа откатилась, схлынула в переулки. На площади несколько человек остались лежать, среди них девчонки растерзанные да Иван Игнатьевич весь в крови с разбитой головой.

Девчонок патруль забрал, Ивана Игнатьевича — мы. В машине нам казалось, что он еще жив был. Но в госпитале, как понесли в приемный покой, видим — на спине, под сердцем, рубашка обожжена. В толпе кто-то в упор выстрелил.

— Дочки у него остались, две, — отозвался Дмитрий, — он часто о них рассказывал, любил очень.

— Да, и они его тоже, — сказал Владимир Иванович, — все плакали на похоронах, просили цинк запаянный открыть. Не верили, что он там… Но давай по порядку. Из госпиталя позвонили старшему. Он в штабе корпуса был: волнения уже по всему городу начались. Тот доложил в Кабул. Сверху дали команду придержать стоявший в аэропорту борт. Из полка выслали бэтээр. На нем Ивана Игнатьевича и повезли, перегрузили в самолет, меня сопровождающим — сначала до Кабула, потом в Союз. Так и оказался здесь. И в Харьков меня же отправили: охотников смотреть в глаза вдове и детям не нашлось. Да и кто захочет родственникам объяснять, за что он погиб: вещать про грядущую победу социализма во всемирном масштабе или про долг интернациональный. Ну, кому, спрашивается, родные его задолжали, расплатившись такой ценой?

Владимир Иванович разлил водку: «Помянем!» Выпили. Закусили. Поговорили ни о чем. Съели солянку. Официант принес второе: «Как заказывали, говядина с грибным соусом», — дождался одобрительного кивка и, обнаружив, что бутылка «Посольской» почти пуста, доверительно зашептал: «Еще водочки не желаете?»

— Неси! — полуобернувшись, скомандовал Владимир Иванович.

— Есть! — непроизвольно, по еще не совсем забытой армейской привычке вырвалось у вытянувшегося в струнку официанта, что немало удивило его самого, но только не Владимира Ивановича, не увидевшего ничего необычного в подобной реакции на его команду.

— Владимир Иванович, когда Ивана Игнатьевича в госпиталь привезли, медсестра там была, тоненькая такая? — спросил Дмитрий, дождавшись, когда осмысливший нелепость ситуации официант подчеркнуто гражданской походкой удалился выполнять заказ.

— По-моему, нет.

— А главврач, помните — мрачный, с залысинами?

— Не видел. В тот день Ивана Игнатьевича начальник госпиталя осматривал.

Помолчали. Владимир Иванович, потянувшись к сигаретам, спросил:

— Так ты из-за нее из госпиталя так быстро ретировался?

— Нет, — поспешил ответить Дмитрий, но, подумав, добавил: — Хотя, может быть, и из-за нее.

— Забудь! — чиркнув спичкой, отрезал Владимир Иванович. — Многих тогда в городе побили: партийцев, представителей власти, женщин-активисток. В дома адресно шли. Говорят, волнения всю ночь продолжались. Кто-то хорошо подготовил выступление: были, кроме малангов, и серьезные руководители. Со всех минаретов через динамики пустили заранее записанный вой толпы и крики истошные «Аллах акбар!»

…Ближе к вечеру ресторан заполнился. Музыканты копались в ворохе проводов, пристраивая к ним свои инструменты. Владимир Иванович подозвал официанта:

— К нам пока не подсаживай никого. Договорить нужно. И неси десерт — мороженое, кофе.

Отпустив официанта, повернулся к Дмитрию:

— Пойду, разок станцую, вон там, за столиком у колонны, женщина роскошная скучает с надутым кавалером министерского вида, который лет на тридцать ее старше. Я ведь так и не попал к жене. В Хабаровске она. А завтра опять в Кабул лететь, а оттуда сразу в Кандагар.

Действительно, женщина была хороша. Дмитрий засомневался даже, согласится ли она на танец с неизвестным мужчиной. Но она с радостью встала, вызвав плохо скрытое неудовольствие на номенклатурном лице пожилого спутника.

Когда Владимир Иванович вернулся за столик, официант уже расставлял кофе и мороженое:

— Желаете еще что-нибудь?

— Нет! Довольно.

— Счет?

— Не надо! Так рассчитаемся.

Дмитрий потянулся было к карману.

— Прекрати, сержант! — впервые по званию назвал Дмитрия Владимир Иванович, выкладывая на край стола перетянутую бумажкой пачку красных купюр с профилем вождя рабочего класса, и, не поворачиваясь, скомандовал официанту: — Округли по памяти в свою пользу, червонец сверху. Считай!

Официант, шевеля губами, вытянул бумажку за бумажкой нужную сумму из лежавшей на столе банковской пачки, разогнулся и, профессионально теряя интерес к уже расплатившемуся клиенту, все же заставил себя улыбнуться и вежливо произнести дежурную фразу: