Потоп. Том 1

— Хорошо же ты держишь клятву, нечего сказать!

— Да! — запальчиво воскликнул Кмициц. — Коли убил я душу, коли осужден я на вечные муки, то через вас! Но, предав себя милосердию божию, предпочитаю я душу загубить, вечно гореть в геенне, нежели и дальше грешить обдуманно, по доброй воле, нежели и дальше служить вам, зная, что служу греху и измене. Боже, смилуйся надо мною! Лучше гореть в геенне! Стократ лучше гореть в геенне! Все едино горел бы, когда бы с вами остался. Мне терять нечего. Но зато на Страшном суде я скажу: «Не ведал я, в чем клялся, а когда постигнул, что поклялся изменить отчизне, погубить народ польский, тогда я нарушил клятву! Теперь суди меня, господи!»

— К делу! К делу! — спокойно сказал князь Богуслав.

Но пан Анджей тяжело дышал и некоторое время ехал в молчании, хмуря брови и глаза уставя в землю, как человек, придавленный несчастьем.

— К делу! — повторил князь Богуслав.

Пан Анджей словно пробудился ото сна, тряхнул головой и продолжал:

— Верил я князю гетману, как отцу родному не верил. Помню тот пир, когда он нам в первый раз сказал, что заключил союз со шведами. Сколько я тогда вынес, сколько пережил, один бог ведает! Другие, достойные люди, бросали ему под ноги булавы, кричали, что они остаются с отчизной, а я стоял как пень со своей булавой, со стыдом и позором, униженный, раздавленный, ибо мне в глаза сказали: «Изменник!» И кто сказал! Эх, лучше не вспоминать об этом, а то позабудусь, ошалею и тебе, вельможный князь, так вот и пальну сейчас в голову! Это вы, вы, изменники, предатели, вы меня до этого довели!

Тут Кмициц устремил на князя страшный взгляд, и ненависть, пробившись со дна души, изобразилась на его лице, словно змея выползла из пещеры на дневной свет; но князь Богуслав смотрел на рыцаря спокойно и бесстрашно.

— Ну что ж, пан Кмициц, — сказал он наконец, — это любопытно! Продолжай!

Кмициц отпустил повод аргамака и снял шапку, словно хотел остудить пылающую голову.

— В ту же ночь, — продолжал он, — я пошел к князю гетману, он и сам приказал привести меня. Я думал: откажусь служить ему, нарушу клятву, задушу его этими вот руками, взорву порохом Кейданы, а там будь что будет! Он тоже видел, что я на все готов, — он меня знал! Приметил я, как он пальцами перебирал в шкатулке пистолеты. Ничего, думал я, либо промахнется, либо убьет меня! Но он стал вразумлять меня, стал говорить, такое будущее стал рисовать мне, простаку, за такого избавителя себя выдавать, что знаешь ли ты, вельможный князь, что случилось?

— Убедил юнца! — сказал Богуслав.

— В ноги я ему повалился! — воскликнул Кмициц. — Отца, единственного спасителя отчизны видел я в нем, душой и телом предался ему, как сатане, готов был за него, за его честь с кейданской башни броситься вниз головой!

— Я уж догадался, что такой будет конец! — заметил Богуслав.

— Что потерял я на этой службе, об том я не буду говорить; но важные оказал я ему услуги: удержал в повиновении свою хоругвь, которая теперь там осталась, — дай бог, чтобы на его погибель! — искрошил другие хоругви, которые подняли мятеж. Руки обагрил я братскою кровью, думал, что крайняя в этом для отчизны necessitas[141]. Часто болела у меня душа, когда приказывал я расстреливать добрых солдат, часто шляхетская моя натура восставала против него, когда он давал мне посулы, а потом нарушал свое слово. Но думал я: глуп я, а он умен, — так надо! Только теперь, когда из писем я дознался об этих отравлениях, в дрожь меня бросило! Как же так? Что же это за война? Солдат хотите травить? И это по-гетмански? И это по-радзивилловски? И я должен возить такие письма?

— Ничего ты, пан кавалер, не понимаешь в политике, — прервал его Богуслав.

— Да пропади она пропадом, эта политика! Пускай ею коварные итальянцы занимаются, а не шляхтич, которому бог дал кровь благороднее, нежели прочим, но и в обязанность вменил не зельем воевать, а саблей и имени своего не позорить!

— Так поразили тебя эти письма, что ты решил отступиться от Радзивиллов?

— Не письма! Я бы выкинул их к черту или в огонь бросил, не по мне такие дела! Нет, не письма! Я бы отказался быть послом, но дела бы не оставил. Как бы я поступил?! В драгуны пошел бы или собрал бы новую ватагу и по-старому учинял бы набеги на Хованского. Но у меня сразу родилось подозрение: а что, если они и отчизну хотят напоить той же отравой, что и солдат? Слава богу, что не вспыхнул я гневом, хоть голова у меня пылала, как граната, что опомнился я, что сумел совладать с собою и сказать себе: тяни его за язык и узнай всю правду, не выдай, что на сердце у тебя, притворись отступником хуже самих Радзивиллов и тяни его за язык.

— Кого? Меня?

— Да! И бог помог мне, простаку, обмануть державного мужа, ты, вельможный князь, приняв меня за последнего негодяя, не утаил ни одной вашей подлости, все открыл, все выболтал, выложил, как на ладони! Волосы у меня встали дыбом, но я слушал и дослушал все до конца! О, предатели! О, исчадия ада! О, продажные души! Как же вас доселе громом не разразило? Как земля вас доселе не поглотила? Так вы с Хмельницким, со шведами, с курфюрстом, с Ракоци, с самим сатаной сговариваетесь, как погубить Речь Посполитую? Мантию хотите себе выкроить из нее? Продать? Разделить? Разодрать, как волки, вашу родину-мать? Вот она, ваша благодарность за все благодеяния, которыми она осыпала вас, за чины, почести, звания, поместья, староства, за богатства, которым завидуют иноземные короли? И вы готовы не поглядеть на ее слезы, на ее муки, на утеснения, которые она терпит? Где же ваша совесть? Что за monstra[142] родили вас на свет?

— Пан кавалер, — холодно прервал его князь Богуслав, — я у тебя в руках, ты можешь убить меня, но об одном прошу тебя: не нагоняй ты на меня скуку!

Оба они умолкли.

Однако слова Кмицица ясно свидетельствовали, что солдат сумел выведать у дипломата всю голую правду и что князь совершил большую неосторожность, большую ошибку, выдав самые тайные замыслы свои и гетмана. Самолюбие его было уязвлено, и, не желая скрывать дурного своего расположения, он сказал:

— Ты вызнал у меня правду, пан Кмициц, но не приписывай этого собственному уму. Я говорил откровенно, думая, что князь воевода лучше знает людей и пришлет человека, достойного доверия.

— Князь воевода прислал человека, достойного доверия, — отрезал Кмициц, — но вы это доверие уже потеряли. Отныне одни подлецы будут служить вам!

— Ну уж коли не подлым был способ, к которому ты прибегнул, чтобы схватить меня, пусть в первой же битве шпага у меня прирастет к руке!

— Это была хитрость! Я обучен в суровой школе. Ты, вельможный князь, хотел узнать Кмицица, так вот он каков! Не поеду я с пустыми руками к нашему милостивому королю.

— И ты думаешь, что у меня по воле Яна Казимира волос с головы упадет?

— Это дело не мое, а судей! — Внезапно Кмициц придержал коня. — Э! — сказал он. — А письмо князя воеводы? Оно при тебе, вельможный князь?

— Будь оно при мне, я бы тебе его не отдал! — ответил князь. — Письма остались в Пильвишках.

— Обыскать его! — крикнул Кмициц.

Солдаты снова схватили князя под руки, и Сорока стал обшаривать его карманы. Через минуту он нашел письмо.

— Вот единственный документ против вас и ваших злодеяний, — сказал пан Анджей, взяв письмо. — Узнает из него король польский, что вы замышляете, узнает и шведский, которому вы хоть и служите теперь, но уже обеспечиваете себе с князем воеводой свободу recedere, коль шведов постигнет неудача. Выйдут наружу все ваши измены, все козни. А ведь у меня и другие письма; к королю шведскому, к Виттенбергу, к Радзеёвскому. Сильны вы и могущественны, но, право, не знаю, не станет ли тесно вам в нашей отчизне, когда оба короля обмыслят, как воздать вам по заслугам за ваши измены.

Глаза князя Богуслава зловеще блеснули, однако через минуту он овладел собой.

141

Необходимость, нужда (лат.).

142

Чудовища (лат.).