Булатный перстень

Гардемарин в чине «ни то ни се» прокрался к каюте и отворил дверь.

Михайлов лежал, как мертвый, его даже не разули. Но странно — заветный сундук с лоциями и картами был выдвинут и стоял в неположенном месте.

Родька в каюте у Михайлова бывал и знал, что там соблюдается завидный порядок, всякая вещь знала свое место. Ему показалось непривычным положение сундучка, он приблизился и по наитию откинул крышку. Тут обнаружилось еще кое-что — бумаги лежали не так, как обычно, кто-то поменял местами стопки лоций и журналов. И вряд ли это был Михайлов…

Тогда Родька, заинтригованный, стал обследовать каюту с целью обнаружить еще какие-то странности.

Мундиры Михайлов хранил в подвешенном виде, под простыней, потому что утюжить их во время похода попросту негде. Родьке бросилось в глаза, что простыня, прикрывавшая мундиры, не была опрятно подоткнута… Неужто господа офицеры шарили по карманам?.. В немалом смущении и потеряв всякую охоту пакостничать, Родька убрался из каюты.

С одной стороны, Колокольцев понимал — Михайлова нужно предупредить. С другой — что, коли он сам впопыхах нарушил свой порядок? Как будет выглядеть в его глазах «ни то ни се» с таким странным обвинением? И способа узнать правду Родька не видел…

Наконец подошла шлюпка с Хомутовым и другими офицерами. Кто-то, заметив тоскующего мичмана, громко посоветовал ему отправляться в койку. Совет был разумный…

Наутро Михайлов обнаружил, что спал одетый. Это было плохо — более того, недопустимо. Правда, такое случилось впервые в жизни, и капитан стал припоминать — сколько же и чего он выпил, чтобы привести себя в столь свинское состояние?

Получалось, что немного. Не мог он от такого количества превратиться в бессознательное тело. А вот превратился. Когда же и как это произошло?

Пытаясь восстановить события, Михайлов разулся и стал машинально раздеваться, как будто собирался лечь в койку по-человечески. Тут он и обнаружил пропажу. Подарок крестничка Ефимки Усова исчез.

Нельзя сказать, что Михайлов любил украшения. На правой руке чуть не с шестнадцати лет носил дорогой перстень, завещанный покойной матерью, и только. Табака он не нюхал — следовательно, табакерки не имел. Иные моряки носили медные серьги — сказывали, будто помогает от ревматизма, нужно только знать, где проколоть дырку. Но ревматизмом Михайлов покамест не страдал и в сережках не нуждался.

Грубоватый и незамысловатый булатный перстенек ему полюбился уже тем, как ловко сел на безымянный палец, словно нарочно для него был откован. И вот подарок сгинул. Сам соскользнуть он не мог, крепко сидел, хорошо снимался лишь с намыленного пальца. Стало быть, сняли. Дорогой перстень не взяли, а этот — стащили. Но кому мог понадобиться кусочек булата?

Михайлов озабоченно почесал кудрявый затылок. Загадка была отвратительная. Мог ли кто из офицеров утащить перстенек, которому на вид — грош цена? Не мог! А мог ли он сам спьяну вертеть, вертеть да и стянуть безделушку? Мог!

Голова трещала, как будто по ней колотили мушкелем, употребляемым при конопатке судов. Михайлов исследовал пол возле койки, в щели между стенкой и рундуком. Перстня он не обнаружил. Тогда Михайлов попытался мыслить логически. Вряд ли он крутил перстень по дороге, пока добрые товарищи тащили его на «Мстиславец». Скорее уж в трактире, перед тем как провалиться во временное небытие.

Почему-то утрата усовского подарка встревожила капитана. Михайлов снова обулся и выбрался на дек. Свежий утренний ветер и солнце немного взбодрили его.

Экипаж уже занимался делом. Матросы возводили козлы у бизань-мачты, рядом стояли две большие фляги с водой, Михайлов попросил одну и сделал несколько глотков, почувствовал облегчение.

Хомутов, сопровождаемый судовым лекарем Стеллинским, шел навстречу.

— Господин капитал, прикажите спустить с боканцов мою четверку, — обратился к нему Михайлов. — Мне надобно на берег.

— Это хорошо, — сказал Хомутов. — Я как раз собирался послать Колокольцева, я жду писем. И надобно взять в адмиралтействе комплект сигнальных флагов, о чем я договорился. Не понимаю — едят их у нас, что ли, водку ими закусывают? Проверяли, так доброй дюжины недостало. Берите шлюпку.

— Благодарю.

— Затем — разжиться новой сигнальной книгой, старая истрепана до дыр!

— Есть разжиться.

— И вот что… — Хомутов оглянулся по сторонам, нет ли поблизости чьего либо любопытного уха. — Господин адмирал предупреждал о секретном своде сигналов. Коли тебе дадут для меня запечатанный пакет, сделай милость, не домогайся, что внутри. И никому ни слова. Лишь ты да я будем знать.

— Есть не домогаться.

Четверо гребцов ударили в весла, шлюпка понеслась с волны на волну. Михайлов стоял на носу, скрестив руки на груди и не шатаясь, словно под ним была каменная плита.

У всех пирсов было полно суденышек, суета была страшная, насилу нашли, где причалить.

— Стой, Михайлов, стой! — загремел знакомый голос.

Новиков, размахивая руками, догонял приятеля бегом, за ним поспешал Усов.

— Вы что тут делаете, зачем пожаловали? — спросил Михайлов после обычного костоломного объятия.

— За ворами гоняемся, — объяснил Новиков. — Мы ведь, как ты присоветовал, с утра пошли обходить все кузни. И ходили, и ходили! Измаялись! Я, поди, полпуда сала потерял, пока напали на след.

Михайлов с подозрением посмотрел на идеально круглую физиономию Новикова. Ничего с ней не сделалось, да и брюшко было на месте, и бока — равным образом.

— След ведет в Кронштадт. Охтенский кузнец по моим сказкам булат опознал, — сказал Усов. — И лук булатный опознал, вот только ножа и сабли не видел, их воры в кузню не потащили. Приметы воров дал. Он у них взял за гривенник и хлебцы, и лук. Потом приехал к нему какой-то человек из Кронштадта, сказывал — кум присоветовал, сейчас, мол, корабли снастят, сколько железа ни вези, все мало. И увез мой булат! Вот, ходим, ищем, найти не можем…

— И у меня пропажа. Перстень твой как корова языком слизнула, — пожаловался Михайлов. — Может статься, в трактире под столом лежит. Пойду, разузнаю. А коли нет…

Ему очень не хотелось думать, что безделица украдена. Это означало, что вор — кто-то из своих.

— Как же ты мог столь редкую вещицу потерять? — удивился Новиков.

— А не стянул ли ее тот злодей, что меня обокрал? — вдруг предположил Усов.

— Я полагаю, во всей столице не найти человека, который поймет, что твой булат — не привозной, а твоего же литья, — возразил Михайлов. — Но коли кто-то шел за тобой по следу от самой Тулы…

— Да как же этот подлец додумался тебя выследить? Это ведь значит, что той ночью он был возле вас и подслушивал! — воскликнул Новиков. — Вот ведь интрига!

— Интрига, — согласился Михайлов, — в коей я пока не вижу смысла… Вот что. Я сейчас пойду сперва в трактир, потом в адмиралтейство, а вы ищите того кузнеца, хотя я очень сомневаюсь, — его скорее всего на какое-нибудь судно утащили. В адмиралтействе я не менее двух часов пробуду, там теперь суматоха. Встретимся в трактире у Синего моста. Ох, как меня там вчера напоили… Башка отродясь так не трещала…

— Тебя — и напоили? — не поверил Новиков. — Тебя? Ты себя ни с кем не спутал?

— Меня. До полного беспамятства. Проснулся уже в своей каюте. Кто меня туда приволок — и того не ведаю. Дожил!

— Ежели б мне сказали, что ты залез без штанов на клотик и скачешь там на одной ноге, я бы охотнее поверил.

— Ты, крестненький, когда перепьешь, как наутро себя чувствуешь? — спросил Усов. — Не может быть, чтобы ни разу в жизни не перепил. Вот у нас кузнец дед Михей божится, что наутро от глотки до кишок — раскаленная железная труба вроде ружейного ствола.

— В глотке — пустыня Сахара, — стал припоминать Михайлов, — и гадко, словно там эскадрон ночевал…

— А сейчас?

Тут только Михайлов сообразил, что жажда была очень умеренной, а ощущение гадости почти отсутствовало.

— Очень странное похмелье, — признался он. — Да и вообще вся эта история с булатом какая-то странная. Послушай-ка, крестник, ты мне всю правду сказал? Ничего не утаил?