Исцеляющая любовь

На передачу мисс Уолтерз, разумеется, пригласила и профессора Пфайфера, чтобы он прокомментировал открытие. И тот в камеру произнес:

— Питер — выдающийся молодой человек. Весьма выдающийся.

Как только погасла красная лампочка на телекамере, пожилой профессор пригласил своего ученика на завтрак. В свой клуб.

Пфайфер начал разговор только тогда, когда им принесли по второй чашке кофе.

— Скажи мне, Питер, — как бы между прочим спросил он, — как тебе кажется, зачем я тебя пригласил?

Может быть, отметить успех?

— А какой у нас повод для праздника?

— Ну, прорыв в науке… Весь наш проект. Реклама, которую получил Гарвард… — Он умолк.

— А мне казалось, рекламу получил не столько Гарвард, сколько ты сам.

— Сэр, вы хотите сказать, что я преступил какие-то рамки? — простодушно удивился Питер. — Но я не нарушил протокол и внес вашу фамилию в список авторов статьи об открытии. Сэр, я иерархию чту.

— Я очень польщен, — ответил Пфайфер, — И счастлив разделить толику твоего триумфа, пускай даже на правах завлаба.

— Но, сэр, — вкрадчивым голосом продолжал Уайман, — ваша заслуга намного больше! Вы научили меня всему, что я умею.

В этот момент интонация Пфайфера изменилась:

— Прекрати лебезить, Уайман, у тебя это плохо получается. Я и без тебя знаю, что мой вклад отмечен моим соавторством. Кроме того, журналом руковожу я, и я бы в любом случае поставил свою фамилию, даже если бы ты об этом «позабыл». Но что вызывает у меня вопросы, Питер, так это имена тех двух ученых, на которых ты ссылаешься.

Любезность сползла с физиономии Уаймана.

— Смею думать, что я знаю всех ведущих специалистов в своей области, я периодически сотрудничал со многими из них. Но об этом Карпентье из Французского института медицинских исследований в Лионе, как и о ван Стене из Амстердама, я впервые слышу. Что довольно удивительно, особенно если учесть, что они якобы причастны к выдающемуся открытию нашей лаборатории.

— Хм… Видите ли, профессор, они оба — начинающие ученые и еще мало публиковались. Так сказать, восходящие звезды.

— Как тебе повезло, что удалось установить с ними контакт! Что они поставили собственные эксперименты и подтвердили твои данные независимыми исследованиями!

— Да, сэр. Это правда.

За столом наступила тишина. Слышен был только негромкий гул голосов почтенных бостонских джентльменов, степенно обсуждающих — а порой решающих — судьбы нации, мировой экономики и спортивные шансы Гарварда против Йеля.

Пфайфер между тем сидел, молча уставившись на Питера.

Старик был терпелив. Спешить ему было некуда. Но и Уайману терпения было не занимать. И в конце концов Пфайфер нарушил молчание:

— Так вот, Питер. Если только его не учредили в последние две недели, в Лионе нет никакого Института медицинских исследований, а следовательно, твоему «Карпентье» было бы весьма затруднительно работать в этом учреждении. Зато никто не отрицает существования Амстердамского университета. Поэтому мне не составило труда позвонить моему хорошему другу Гарри Йосту и справиться о мифическом ван Стене…

Он опять пристально посмотрел на Питера и вновь поразился его способности сохранять невозмутимость.

— Доктор Уайман, без данных, полученных из Лиона и Амстердама, ваши выводы следует признать — как бы это помягче? — преждевременными и бездоказательными.

— Профессор Пфайфер, моя гипотеза верна! — не повышая голоса, заявил Питер. — Можете провести еще десяток экспериментов — результат будет тот же.

— Питер, если ты был так уверен, то почему не захотел подтвердить свою правоту независимыми исследованиями? Зачем ты так спешил?

— Я не хотел, чтобы нас кто-то в этом опередил. И сознательно пошел на риск.

Наставник никак не отреагировал. И Питер продолжал оправдываться:

— Вы представления не имеете, что сегодня творится в научном мире. Стал бы мне кто-то помогать за благодарственную ссылку в тексте!

Пфайфер на минуту задумался.

— Питер, я понимаю, что медицинские исследования порой принимают форму уличной драки — ведь на карту поставлено так много! Но из этого есть только два выхода: либо продемонстрировать данные, настолько надежные, чтобы в них никто не мог усомниться, либо их подтасовать, но так, чтобы комар носа не подточил. Ты, насколько я понимаю, не сделал ни того ни другого.

Питер замер в ожидании приговора.

И приговор последовал. Пфайфер произнес его вполголоса, дабы не тревожить достопочтенных членов клуба:

— Слушай меня внимательно, Питер. Сейчас ты пойдешь в лабораторию и заберешь все свои вещи. Только свои — не перепутай! И чтобы к концу дня духу твоего не было! У тебя есть час времени, чтобы подать заявление об уходе, которое декан, сокрушаясь, сегодня же и подпишет. Из города выгнать я тебя не могу, но настоятельно рекомендую до конца своих дней не попадаться на глаза никому из медицинского сообщества Бостона.

Питер оцепенел. Окаменел. А может быть, умер?

Он с трудом заставил себя вдохнуть.

— Будет сделано какое-то официальное заявление? — выдавил он.

Пфайфер улыбнулся. И с нескрываемым презрением ответил:

— Если мы сделаем это достоянием прессы, то повредим репутации университета. К тому же мы не привыкли выносить сор из избы. Вернее сказать — мыть грязные пробирки на людях.

— А… статья?

— Будет опубликована своим чередом. В конце концов, несмотря на определенные огрехи, это серьезное исследование. Можешь не волноваться, твои заслуги мы зачтем. Мне не составит труда найти двух коллег, которые возьмутся заменить мифических Карпентье и ван Стена. — Он поднялся. — Прощай, Уайман. Удачи тебе в избранной специальности!

36

Тот факт, что в 1969 году и Грета Андерсен, и Питер Уайман лишились работы по диаметрально противоположным причинам, лишний раз подтверждал парадоксальность царящих в медицинском сообществе законов. Если Грета спровоцировала свое увольнение попыткой апеллировать к профессиональной этике, то Питер, наоборот, пренебрег всеми этическими нормами. При этом пострадали оба одинаково.

Конечно, у Греты было преимущество обиженной стороны, что оставляло ей возможность взывать к тем американским медикам, кто не считал диплом врача лицензией на аморальность.

Пускай врачебная общественность Вашингтона и объявила ее «персоной нон Грета» (как она с сарказмом поведала Лоре в телефонном разговоре), но изменить ее послужной список не мог никто. Невозможно было перечеркнуть ее великолепные результаты в учебе и клинической практике, как и предать забвению высокую оценку ее работы в госпитале, данную руководством.

Ее пригласили в хирургическое отделение университетской клиники Хьюстона, где в тот момент шла, быть может, самая интересная работа во всей хирургии — операции на сердце, включая трансплантацию.

Питеру, по его собственному мнению, можно было поставить в вину не столько обман, сколько беспринципность. Он самонадеянно полагал, что история подтвердит его правоту. А презренный бюрократический механизм получения научных доказательств — не более чем пустая трата драгоценного времени.

Имея целое досье со списком из более чем двадцати публикаций, рекомендательные письма от наставников еще по Массачусетскому технологическому институту и даже отзыв профессора Пфайфера, в котором он характеризовался как «пытливый исследовательский ум», Питер тем не менее столкнулся с определенными проблемами.

Но это не стало для него неожиданностью. Он хорошо знал, что любое письмо может быть легко опровергнуто в телефонном разговоре. И Пфайфер, движимый стремлением обелить Гарвард, наверняка очернит своего ученика.

Поэтому Питер стал подыскивать себе место в частной лаборатории. Незадолго до этого в Пало-Альто, в Калифорнии, два недавних выпускника Стэнфордского университета открыли частный биохимический исследовательский концерн, называвшийся «Необиотика». Идеи Питера пришлись по вкусу учредителям. И его заслуги — тоже. Как и вид его дипломов на стене. И хотя сам Уайман им совсем не понравился, они с первого взгляда поняли, что его ждет успех.