Исцеляющая любовь

— Хорошо, хорошо, Элисон, — перебил Барни, дабы остановить этот речевой поток, — Мы уже все поняли. Не пора ли нам заняться нашим жмуриком? Кто хочет резать первым?

Хотели и Элисон, и Беннет.

— Я тоже хочу, — заявил Барни. — Тогда давайте пустим вперед женщин.

— Оставь свой покровительственный тон, Ливингстон! — с нескрываемой враждебностью огрызнулась Элисон. — Я ни в чем не уступаю никому из вас, иначе меня бы здесь не было!

— Ни на секунду не подвергаю это сомнению, — ответил Барни. — В таком случае тянем жребий.

— По-моему, это будет справедливо, — согласился Беннет. — Только что будем тянуть?

— Можем воспользоваться моими сигаретами, — предложила Элисон, доставая из кармана початую пачку «Голуаз».

— Уж лучше, чем их курить, — съязвил Барни.

— Я сама решу, как мне распорядиться своим организмом, — возмутилась Элисон.

— Конечно, конечно, — нехотя уступил Барни.

Их прервал голос профессора Лубара:

— Обратите, пожалуйста, внимание, как я держу скальпель. — Он держал его как скрипичный смычок и показал движение, которое студентам полагалось затем воспроизвести самостоятельно. — Постарайтесь войти под кожу под прямым углом. Действуйте скальпелем быстро, но легко, поскольку нам надо последовательно рассмотреть слои кожи, подкожный жир, фасцию и мышцы. Итак, делайте надрез к верхушке большой грудной мышцы.

Барни, которому выпал жребий, хотел как можно точнее повторить движение Лубара. В тот момент, когда он уже собрался с духом, чтобы сделать надрез, Элисон вдруг спросила:

— Не хочешь сначала в учебник заглянуть?

Решив, что ссориться сейчас ни к чему, Барни протянул девушке скальпель со словами:

— Давай, Элисон, режь ты. А мы с Беном будем записывать.

Она взяла инструмент и, не говоря ни слова, начала действовать им с такой ловкостью и скоростью, каким позавидовал бы и опытный хирург.

— Бог мой, Барни, как ты провонял!

Через три часа, в полном моральном и физическом изнеможении, они покинули анатомичку.

— Сказать по правде, Кастельяно, ты тоже не розами пахнешь.

— Еще бы! Сейчас бы на пару часов в стиральную машину!

— И слава богу, что там так воняет. Меня этот запах до того пронял, что я и не осознавал, как кромсаю чье-то тело.

В этот момент открылись двери соседней анатомички, и оттуда вывалилась вторая группа первокурсников. Среди них была Грета Андерсен.

— Эй, Кастельяно, — зашептал Барни, — ты не спрашивала Грету, почему она не пришла?

— Нет. Когда я вернулась, ее не было, а я сразу спать легла.

— A-а, — протянул Барни, заново переживая свое разочарование. — Должно быть, просто забыла. Пойду сам у нее спрошу.

— Если честно, мне кажется, она не подарок, — предостерегла Лора. — Как говаривала моя мама, когда я в пятилетнем возрасте пыталась дотянуться до горящей конфорки: «Cuidado, te quemaras!»[19]

— Не беспокойся, — самонадеянно произнес он, — я слишком холоден, чтобы обжечься.

И тут дива подошла к ним сама.

— Привет, Барни, — беспечно поздоровалась Грета. — Как реагирует организм?

— Нормально, — бодро ответил тот. И как можно более беспечно добавил: — Вчера я по тебе… скучал.

— Ах да, Барни, извини, что не получилось сходить с тобой. Но я… понимаешь… меня перехватил этот профессор… для разговора…

«Для разговора или для чего-то еще?» — мелькнуло у Барни.

— А когда я наконец добралась до комнаты, то у меня так разболелась голова… Я пробовала тебе звонить, но…

— Ничего страшного, — ответил он, — Сходим как-нибудь в другой раз, только и всего.

— И чем скорее, тем лучше! — кокетливо добавила Грета. Но больше говорить она не могла. Ведь в этот момент появился профессор Робинсон, ее преподаватель анатомии, а Грета как раз вспомнила, что у нее остались невыясненные вопросы. Она извинилась и побежала вслед за Робинсоном, а Барни завороженно следил, как движутся ее ягодицы.

Лора перехватила его взгляд и язвительно заметила:

— Кажется, тебе формалин в голову ударил. Не хочешь снять с себя эти провонявшие шмотки и вымыться, а?

Барни все еще пребывал в прострации.

— Господи, чего бы я не отдал, чтоб посмотреть на Грету в душевой!

— Заметано, Ливингстон, — ответила Лора с сарказмом, — я щелкну ее «полароидом» и подарю тебе на Рождество.

Барни вырос в неколебимой вере в чудодейственную силу мыла «Лайфбой». Но, черт возьми, он минут пятнадцать тер себя как проклятый, а в результате не тело приобрело запах мыла, а мыло стало пахнуть формалином!

— Я, кажется, останусь здесь навечно, — сказал он вполголоса.

— Это как «Филоктет» Софокла, — отозвался голос из соседней кабинки.

— Объясни-ка получше! — прокричал Барни, желая поскорее отделаться от мыслей об этом убийственном запахе.

— Удивляюсь тебе, Барн. Я думал, ты мифологию знаешь как дважды два. — Это был Мори Истман. — Филоктет был греческий герой Троянской войны, у которого рана так воняла, что никто не мог с ним рядом находиться. И вот его же товарищи отвезли его подальше и бросили на необитаемом острове. Но тут один авторитетный пророк сказал им, что без Филоктета — вонючего и все такое — им ни за что не взять Трою. И они притащили его назад. Неплохая аналогия, а?

— Не совсем, Мори. Потому что у нас здесь все воняют.

Вернувшись к себе, Барни запихал одежду в чемодан, твердо решив надевать в анатомичку один и тот же наряд, пока не истлеет. Он причесал тщательно вымытые волосы, переоделся во все свежее, но формалин по-прежнему буквально преследовал его.

Этот запах возымел неожиданный эффект, заставив первокурсников сбиться в дружную стаю. По той простой причине, что никто другой в буфете не желал с ними сидеть.

— И сколько из всего, что нам сегодня долбили, мы должны усвоить? — спросил Хэнк Дуайер. — Или достаточно будет научиться распознавать основные группы мышц, как думаешь?

— Дуайер, тут тебе не детский сад. Ты должен знать поименно каждую из трехсот мышц, откуда и куда они идут и как работают. Не говоря уже о двухстах пятидесяти связках и двухстах восьми костях…

— Черт тебя побери, Уайман, — оборвал Барни, — мы не в настроении выслушивать твои лекции о том, какие мы дураки. Если ты сейчас же не заткнешься, мы отнесем тебя в анатомичку и в порядке тренировки проведем вскрытие.

Барни заставил себя заниматься почти до одиннадцати часов. Затем он позвонил в женское крыло в надежде уговорить Грету выпить с ним чашку кофе. К телефону подошла Лора.

— Привет, Кастельяно. Можно с Гретой поговорить?

— Можно. Если ты ее найдешь. Я ее с самого ужина не видела. Оставить ей записку, что звонил возбужденный поклонник?

— Нет, у нее таких, наверное, тысячи. Я лучше спущусь, что-нибудь перекушу и залягу спать. Не хочешь выпить кофе?

— Уже поздно, Барн. Я только что голову помыла. Но я тронута, что ты еще обо мне помнишь — Она переменила тему: — Как продвигаются занятия?

— Пока что одна зубрежка. Неужели чем больше я в состоянии запомнить самых малых частей организма, тем лучше я буду лечить? Вызубрить эту чушь может каждый дурак.

— Именно поэтому, Барн, на свете так много неумных врачей. Они знают все названия, но не вкладывают в них никакого смысла. Насколько я слышала, настоящих больных мы увидим не раньше чем через два года.

— Ошибаешься, Кастельяно. Приходи на завтрак и увидишь настоящего инвалида.

Барни пожелал ей спокойной ночи и отправился на первый этаж, где стоял автомат, продающий шоколадки «Хершиз», «Милки-Вей», «Бэби Руте» и «Питер Полз» за грабительскую цену в восемьдесят центов.

Неторопливо шагая по коридору назад к своей келье, он вдруг услышал стук пишущей машинки. Это мог быть только один человек — утонченный интеллектуал Мори. Его дверь была открыта, давая всем возможность увидеть художника за работой. Проходя мимо этой двери, Барни сделал вид, что погружен в свои мысли.

19

Горячо, ты обожжешься! (исп.)