Страница 18 из 148
Барни и Лора остались на кухне вдвоем.
— Послушай, Барн, не молчи! — негромко сказала она. — Я знаю, тебе сейчас очень больно, а если выговоришься, сразу станет легче.
Он только ниже нагнул голову.
Она подошла к нему, опустилась на корточки и тронула его за рукав.
— Барн, скажи что-нибудь!
Наконец он дал выход обуревавшим его эмоциям:
— Поверить не могу! Врач спокойно дал ему умереть!
— Барни, сейчас это не важно.
— Тогда что важно, черт побери?
Она погладила его по щеке, и он вцепился в ее руку, как утопающий хватается за соломинку.
И дал волю слезам.
Последующие дни Эстел Ливингстон была безутешна. Барни все время находился дома, отлучаясь лишь на лекции или на работу.
Похороны, на которых ожидались только самые близкие, оказались довольно-таки многочисленными — пришло не менее десятка учителей из Эразмус-холла, с любовью вспоминавших покойного, и даже кое-кто из его старых учеников, узнавших о кончине Харольда из «Бруклин игл».
Как-то вечером, недели через две после похорон, Эстел усадила сыновей за стол, чтобы поговорить о будущем.
— У нас все будет в порядке, — объявила она. — Харольд на этот счет был очень педантичен. Дом — наша полная и безусловная собственность. В завещании он оставил вам свою библиотеку на двоих. Других подробностей там нет. Он знал, что вы решите этот вопрос по справедливости.
— Представить себе не могу, что заберу какие-то его книги! — пробурчал Барни.
Уоррен кивнул:
— Я тоже. Пусть все останется как есть. Ну… вы понимаете…
Эстел понимала. Им нужно время — всем троим.
— Он о нас позаботился, — продолжала она. — По страховке из Учительской федерации нам выплатят пятнадцать тысяч долларов, а по государственному страховому полису — еще десять. Это значит, что финансовые затруднения нам не грозят.
Братья кивнули.
— Я много думала о том, как распорядиться этими деньгами, — продолжала мать. — Барни, я хочу, чтобы ты перестал работать до изнеможения. Отныне ты занимаешься только учебой. Все твои расходы я беру на себя, так что ты сможешь больше ни на что не отвлекаться.
Барни хотел было возразить, но Эстел прервала его.
— Пожалуйста, — с нажимом произнесла она, а затем сказала то, что, по ее мнению, должно было положить конец спору: — Этого хотел твой отец. Не думай, что мы с ним никогда не говорили об этом.
Барни замер, на мгновение представив себе, насколько мучительны для матери были подобные разговоры с тяжелобольным отцом.
— Я кладу такую же сумму на твой счет в банке, — повернулась она к Уоррену. — Так что ты сможешь учиться там, где тебе больше понравится.
— Но, мам! — негромко запротестовал Уоррен. — Что тогда останется тебе?
— У меня все будет прекрасно. Как только вы получите дипломы, я смогу продать дом…
Оба сына, не сговариваясь, разом вскричали:
— Нет!
— Дети, будьте реалистами, неужели хоть один из вас мечтает о частной практике в Бруклине? К тому же тетя Сил уже сколько лет шлет нам буклеты из Флориды, и, сказать по правде, с тех пор как она уговорила перебраться туда бабушку, я тоже частенько думаю о том, что было бы чудесно избавиться от зимних галош и зонтов.
— Я понимаю, как много значит для вас этот дом, — продолжала она. — Здесь каждый уголок для вас полон воспоминаний. Но, пожалуйста, поверьте мне, мы сумеем сохранить эти воспоминания, даже если его продадим! Их у нас никто не отнимет.
— Наверное, мама, ты права, — сдаваясь, вздохнул Барни.
Больше сказать было нечего.
Поначалу Барни никак не мог в полной мере осознать, что может делать в каникулы все, что заблагорассудится.
На следующее лето, когда Эстел поехала в Майами присмотреть подходящее жилье, братья Ливингстон отправились в автобусную поездку по стране — с посещением Большого каньона, Йеллоустонского национального парка, калифорнийских мамонтовых лесов. Кульминацией тура были три дня в Голливуде.
И впервые они получили возможность по-взрослому и близко узнать друг друга. Они делились своими мечтами, говорили о тех «идеальных девушках», с которыми хотели бы соединить свою жизнь.
— Это будет довольно грустно, — вполголоса сказал Уоррен.
— Ты о чем, Уор?
— О том, что на наших свадьбах не будет папы. Знаешь, я никак не могу свыкнуться с этой мыслью.
— Я тоже.
Прежде они были братьями. Теперь стали еще и друзьями.
— Какого лешего ты тут делаешь?
Веселый Кен Кэссиди, недавно получивший пост тренера баскетбольной команды Колумбийского университета, с изумлением воззрился на давно позабытого парня, стоящего сейчас в толпе новичков — кандидатов в команду.
— Я здесь на тех же основаниях, что и все остальные, мистер Кэссиди, сэр, — подчеркнуто официально ответил Барни.
— Вали отсюда, не отнимай у меня время!
— Сэр, мы с вами в Америке. Разве здесь не гарантируются всем равные права?
— Ладно, — вздохнул тот, — воспользуйся своим конституционным правом. Выйди вперед и кинь мяч в кольцо, после чего я выкину отсюда тебя.
В первой четверти Барни был единственным, кто забил мяч. А под щитом он так активно работал локтями, что со стороны был похож на осьминога.
К концу замешательство, в которое он поверг новобранцев, вызвало улыбку на лице невозмутимого тренера.
«А, какого черта! — подумал Кэссиди. — Возьму этого шута пятнадцатым. По крайней мере, на тренировках покажет остальным, что такое агрессивная игра».
Почувствовав себя свободным человеком, Барни теперь звонил Лоре не реже раза в неделю, как правило вечером. Она с нетерпением ждала февраля, когда в американском Кембридже должен был состояться матч команд Колумбийского и Гарвардского университетов.
— Кастельяно, — предупредил он, — твои малахольные гарвардские мальчики за всю жизнь такого злобного зверя не видали.
Всю дорогу, пока остальные игроки мирно спали в автобусе, Барни не сомкнул глаз, внутренне настраивая себя на неистовый бой.
В Гарвардском университетском клубе гостей с утра пораньше покормили специальным, плотным завтраком. До игры надо было убить еще четыре часа. Но у Барни были на этот счет свои планы. Бодрым шагом он добрался до станции метро «Гарвард-сквер», доехал до Парк-стрит, откуда на трамвае преодолел последние два квартала до Гарвардской школы медицины.
За пятнадцать минут до назначенного времени он уже стоял возле обшитого деревом кабинета доктора Стентона Веллеса, председателя приемной комиссии.
Гарвардская школа медицины имела репутацию заведения, куда попадают не просто самые сильные, но и самые бесстрашные[17]. Поэтому в оставшееся до собеседования время Барни перебирал в уме все возможные варианты ответа на неизбежный вопрос: «Почему вы решили стать врачом, мистер Ливингстон?»
— Потому что хочу утешать и лечить страждущих.
Нет, это слишком избито.
Тогда, может, так…
— Потому что ваши несравненные условия для научной работы позволят мне открыть новые лекарства, преодолеть новые рубежи. Как было с Джонасом Солком, сумевшим предотвратить будущие трагедии, подобные той, что случилась с маленькой Исабель.
Слишком высокомерно.
А может, иначе?
— Потому что это гарантированное продвижение вверх по социальной лестнице.
Это верно, но кто же в том признается?
Или даже так:
— Потому что хочу много зарабатывать.
(Могут принять за прямолинейность, а могут и прогнать как идиота.)
Нет, лучше так:
— Потому что для меня с детства был примером доктор Луис Кастельяно, и я всегда хотел быть таким неравнодушным человеком, как он.
И наконец:
— Потому что один бессердечный врач стал причиной смерти моего отца, и теперь я хочу утереть нос всем таким негодяям.
Два последних варианта, по крайней мере, абсолютно искренни. Но довольно ли этого, чтобы произвести благоприятное впечатление?
17
Гарвардская школа медицины — медицинский факультет Гарвардского университета, но принимаются туда лишь лица, уже имеющие степень бакалавра.