Страница 22 из 29
Я сделал вдох — дыхание было нормальное. Повреждений в скафандре как будто не было. Попробовал повернуться всем телом, чтобы ощутить среду, в которую попал, — напрасно. За мягкостью ощущалось что-то неподатливое. И понял, что мягкое вещество — это надувные ткани скафандра, который должен предохранять нас и в том случае, если придется опуститься на воду. В болоте, следовательно, утонуть было бы еще труднее. Однако мягкость была не везде одинакова. Это помогло мне постепенно сориентироваться в положении моего тела. Я не лежал головой вниз, потому что только в состоянии невесомости за это время кровь не прихлынула бы в нее до отказа. Внезапно я ощутил вибрацию. То твердое, на чем я лежал, чуть ощутимо вибрировало. Тело испытателя трудно обмануть, попав в любую машину, оно в первую очередь прислушивается к вибрациям...
Да, я, видимо, лежал в какой-то бесшумной машине и вместе с ней куда-то летел. А когда и как я попал в нее?.. Однако рассудок все еще не верил показаниям чувств. Мне не раз приходилось солоно из-за них в испытательных космических полетах при разных режимах. Я даже решил выругаться по-нашему, по-космонавтски, да завернуть покрепче, чтобы еще раз проверить и себя, и «докладчиков». Но меня опередил какой-то голос. Он раздался над самым моим ухом, так что, не лежи я как в заколоченном гробу, наверное, подпрыгнул бы:
— Вы меня слышите?
Я стиснул зубы — челюстями, по крайней мере, можно было двигать. Мне даже показалось, что я услышал, как они сомкнулись. Однако голос прогремел повторно, будто раздраженный помехами в аппаратуре оператор опробовал микрофон:
— Иванов, вы меня слышите?
Ого, сказал я себе, потому что парень я был довольно хладнокровный, ого, раз и собственное имя слышишь, значит, ты впрямь сбрендил! Теперь остается, чтобы навстречу вышел лев, заревел глухим басом и сказал: «Привет, дедка!» Но раз ты можешь утверждать, что сбрендил, значит, тут что-то вроде кратковременных эйдетических явлений. Я натренировался на них в камерах молчания. Не бог весь какая опасность, — поболтать с тем, кто непрошенным влезет в мозги. Будет над чем посмеяться потом, при прослушивании записи.
— Да, — ответил я с иронической любезностью, потому что все равно ничего не мог предпринять, прежде чем окончательно справлюсь с собой. — Я к вашим услугам. А кто вы такой?
Ответ, однако, был более чем странным для эйдетического образа:
— На разговоры нет времени. За десять минут вы должны решить, останетесь здесь или вернетесь.
Ну, такого забавного вопроса в моем мозгу не было, а гроб, в котором я находился, меньше всего располагал к постоянному пребыванию.
— Вернусь, конечно. Но не раньше, чем сделаю дело и не без вашей помощи. К сожалению, крылышек у меня нет...
Меня бесцеремонно прервали:
— Ваше решение будем считать окончательным.
— Ого, — ухмыльнулся я в устрашающе сгущавшуюся темноту, что плыла перед глазами. — Почему такая спешка?
— Иванов, это не галлюцинация. И времени у вас действительно в обрез. Если хотите вернуться в более или менее человеческом виде, через десять минут вы должны вылететь обратно. Каждая минута стоит вам двух лет жизни.
Я выслушал эту строгую тираду и не на шутку забеспокоился. При эйдетических явлениях в определенный момент должны появляться и зрительные образы. Даже галлюцинации слуха никогда не бывают чисто слуховыми. А темнота перед глазами, хотя и вибрировала, оставалась мертвой.
— Ну-ка, повторите, — произнес я. — Только потише, а то порвете мне барабанные перепонки.
Тот же нервный диспетчерский голос повторил почти дословно все сказанное, на этот раз он и впрямь звучал тише. Я задохнулся:
— Но ведь я... Неужели это правда...
В голосе прозвучала ярость:
— Правда! Почему вы не прекращаете свой нелепый эксперимент? Мы же вернули вам Тюнина, вы что — не поняли нашего жеста? Вы ведь не так глупы.
Но я тут же продемонстрировал свою глупость:
— Откуда вам известно мое имя?
— Из архива вашего института.
Я онемел еще на десять драгоценных секунд. Мне с убийственным великодушием предложили:
— Можете спрашивать. — Это прозвучало, как разрешение иметь последнее желание, которое давалось осужденному на смерть в старых романах.
— Почему я ничего не вижу?
— Потому что вы решили вернуться.
— Значит, вы не разрешаете мне смотреть! — раскричался я почти истерично. — Где я нахожусь? Почему не могу...
— В карантинной капсуле. Мы вас не обеззаразили, а ваши вирусы для нас не безопасны. Мы направляемся к трансляторам. Старт через семь минут.
Я завопил:
— Хочу остаться!
Но мне ответили более чем строго:
— Вы уже заявили о своем решении.
Я старался что-нибудь быстро сообразить в этой абсурдной обстановке. Сто сценариев разработали наши дураки-теоретики, сто сценариев встречи с будущим, но такого я не читал. Все они были розовые, а этот — непроницаемо черен. Это в какой-то степени вернуло мне самообладание, как всегда бывает перед лицом неотвратимой опасности:
— Раз у вас есть наш архив, значит, вы знаете, что произошло. Зачем же вы тогда издеваетесь...
— Мы не издеваемся. Мы не позволяем себе насиловать волю человека.
— Но Тюнина вы вернули, не спрашивая! Он, между прочим, умер...
— Мы не сразу его нашли. В архиве указан час вылета, но мы тогда не знали, где именно его ждать. Животные встречаются во многих местах... — голос прервался, — то ли боялся проговориться, то ли не хотел отнимать у меня время.
— Он видел каких-то львов, — сказал я спокойнее, соображая, как извлечь побольше информации, но в моем мозгу скопилось такое множество вопросов, что я никак не мог распределить их по важности.
— Место, где вы приземлились, — заповедник.
— Но раз в архиве... значит, там должен быть и этот наш разговор, потому что я...
Они не успели подтвердить, что читали даже вот эти мои воспоминания, как я онемел еще на несколько драгоценных секунд от чудовищного прозрения: сейчас разыгрывается сцена, которая уже состоялась, и все, что я говорю, уже давно лежит где-то в архиве. Это смешение времен может свести с ума даже такого человека, как я. Хорошо, что для того, чтобы сойти с ума, нужно время.
— Крейтон погиб?
— Он остался по собственному желанию. Жив, здоров.
Я выругался — как ругались за много лет до этого.
— Пусть катится к черту, так ему и скажите!
— Четыре минуты!
— И вас к черту! — заорал я, но тут же опомнился. — Раз у вас есть трансляторы, и наверное лучше наших, почему не пришлете нам людей, почему обрекаете нас на погибель...
В голосе впервые появилось тепло, которое быстро улетучилось, растворилось в смешке.
— Вы нам не интересны. Ведь вы оставили нам полную документацию о своем времени. Кроме того, не хочется лишать хлеба ваших ясновидцев и астрологов.
— Но зачем... — вопросы хлынули из меня лавиной. — Что вы посовет... Ведь все равно открытие нельзя закрыть, будем продол... А как вы используете... или вы только разыгрываете меня... Откройте свое лицо, я хочу вас видеть!
Чтобы сэкономить время, я говорил скоропалительно, не договаривая слов. А ответ был все так же краток и неумолим:
— Каждый наш совет был бы вмешательством. Вы сами решите, что вам делать с транслятором.
Я вслушался в голос — голос как голос, сто лет не так уж много, чтобы появились заметные отличия в выговоре.
— Вы, наверное, уже знаете...
— Знаем. Не теряйте времени, Иванов!
— Хочу поговорить с Крейтоном! — я нашел возможность найти подтверждение истинности этого абсурдного разговора.
— Это будет стоить вам еще десяти лет.
— Он не хочет вернуться?
— Это уже невозможно. Он прибыл бы к вам рассыпавшимся скелетом.
Я в душе помирился с Крейтоном, — значит, опомнился, — и мой мозг воспользовался возможностью схитрить:
— Что же отражается на субъективном времени, пребывание в будущем или возвращение? Каково соотношение?