Страница 17 из 29
— Хорошо, что вы отпустили такси, страшно дорогое удовольствие! Вернемся пешком, ночь хорошая, прогуляемся на славу. Вы — добрый человек, потому я вам и доверился. Знаете, разбираться в людях я тоже научился у дельфинов и редко ошибаюсь, так как могу слышать то, что люди говорят иногда самим себе...
Мы сошли с шоссе, созданного людьми, я то и дело спотыкался о прибрежные камни, а он поддерживал меня под руку; вероятно, потому я ни разу не упал, хотя все еще ничего не видел, ослепленный лунным светом, оглушенный могучим, прерывистым гулом прилива.
— Сядьте здесь! — сказал мой проводник, и я послушно, как загипнотизированный, сел.
Передо мной ворочался и гремел Тихий океан. Но это был не тот океан, о котором я мечтал мальчишкой, не тот, в котором плавал еще вчера. Это была единая, без начала и без конца живая масса, которая корчилась, рассеченная надвое лунным лезвием. Она гипнотизировала меня миллиардами серебряных глаз и звала голосами миллиардов существ, сливавшимися в один апокалиптический зов, и неотступно двигалась ко мне, и я двигался к ней, и мне казалось, что я возвращаюсь куда-то, откуда меня страшно давно исторгли против воли. «Иду-у-у-у! — кричало во мне все. — Иду-у-у! Иду-у-у!» — и это Все дрожало от торжества, что его ждут и слышат, что его зов понят на том, другом конце лунного пути, возле луны, или солнца или центра Вселенной.
— Вы меня слышите? Возьмите себя в руки и выслушайте меня.
Мой проводник, наклонившись ко мне, тряс меня за плечо.
— А? — очнулся я. — Что, прибыли?
— Да, — сказал он, и я понял, что спрашивал его о другом прибытии, потому что давно сидел на скале, и скала подо мной была холодная и шероховатая.
— Сейчас я их позову, — сказал он. — Но не надо делать ничего, что могло бы их обидеть. Сидите неподвижно и вслушивайтесь в себя. Анализировать будете потом, а сейчас доверьтесь самому себе, это важнее всего! — Он говорил необыкновенно громко и внушительно, — может быть, просто хотел перекричать прибой. — Вы должны верить, слышите! Верить в то, что будет звучать внутри вас. В этом нет ни мистики, ни самовнушения; это все равно, что разговор с самим собой. Когда вы захотите о чем-нибудь их спросить, спрашивайте самого себя. Когда захотите что-то им сказать, скажите самому себе. Но это отнюдь не легко. Надо быть совершенно искренним, таким искренним, каким человек очень редко бывает даже с самим собой. Ведь самое трудное для нас, людей, — освободиться от притворства и самообмана, от лести самому себе и особенно от мифических представлений, которыми забиты наши мозги. Вам следует освободиться от всей этой шелухи, хотя бы на десять минут. И если это вам удастся, вы будете разговаривать с дельфинами. Потому что их язык — это, видимо, язык Вселенной, или жизни во Вселенной, или, по крайней мере, мыслящих существ Вселенной. Мы тоже его знаем, он содержится в клетках каждого человека, но так редко звучит в нас, что мы перестали его понимать. Сейчас вы должны просто поверить в него, просто поверить!
Последнее слово он произнес по слогам, и каждый слог будто ударял меня в грудь, как волны ударяли скалу подо мной. Она гудела и вздрагивала, и каждая клетка моего тела вздрагивала и звенела от голоса океана. Потом мой ночной проводник отошел в сторону и встал на самом краю берега, лицом к изначальной и бесконечной, живой и звучащей водной массе. И я увидел, что он — не человек, не безумец, а ее частица, одинокая темная волна, отдельный мускул, клетка, которая издавала такой же протяжный зов, полный чудовищной тяги к единению, как тот, что исторгался из бездны рассеченного лунным лезвием океана. Я сидел и слушал этот зов и уже не знал, исходит ли он из глубин океана или витает повсюду — в черном небе над моей головой, в черной скале, на которой я сидел, в двух черных половинах океана по обе стороны лунной дороги.
— Я ждал тебя, — внезапно вымолвил этот зов. — Но ты опоздал.
— Прости! — ответил ему кто-то. — Но я не один.
— Вижу. Кто это?
— Человек, который тоже вас любит.
— Нет, он нас не любит. Он боится.
— Да, он пока боится, но он добрый человек. А где остальные?
— Придут. Они ловят рыбу для тебя.
Я все так же упорно всматривался в неподвижную фигуру, склоненную над океаном, и слушал два голоса, которые были абсолютно одинаковы, и все же были двумя отдельными голосами. Потом мой проводник внезапно обернулся, я вздрогнул и перестал их слышать.
— Первый уже здесь, — сказал он мне.
— Знаю, — отозвался я. — Я слышал ваш разговор.
— Правда? Это замечательно! А вы его видели? Он там!
Я приподнялся, не вставая с места, и вытянул шею. Крупное блестящее черное тело покачивалось на волнах прилива и вместе с ними медленно двигалось к нам. Мне показалось, что я встретился с ним глазами, — они у него отливали серебром, — но я не был в этом уверен.
— Скажите ему, — сказал я, — что я не боюсь их и по-настоящему уважаю!
— Хорошо, — не совсем уверенно промолвил мой проводник, и я напряг слух, напряг до боли.
— Вы слышали ответ? — спросил он.
— Нет.
— Потому что не сказали этого самому себе. Я ведь предупредил вас быть искренним!
— Что он вам ответил?
— Что сейчас вы боитесь. Боитесь океана, меня, того, что они несут в себе и того, что есть в вас самом и что стремится вырваться наружу и соединиться с тем, что живет в них.
Я крепко смежил веки, и темнота ворвалась в меня со взрывом, за которым последовала внезапная и полная тишина. Но это была не только тишина — это была тишина, и темнота, и пространство, они нарастали во мне, ширились, превращаясь в неделимую необъятность, в абсолютность, какая существует, наверное, только между галактиками. И в этой необъятности мой голос произнес:
— Неужели я боюсь?
— Да, ты боишься, — ответил мне другой голос, но он был так же неотличим от моего, как тишина — от темноты и пространства. — Боишься, потому что не знаешь этих сил, потому что ни разу не пожелал увидеть их ни в самом себе, ни вне себя.
— Наверное, я просто не мог, — сказал я.
— Нет, ты всегда мог их видеть. Но другие люди, которые, как и ты, не осмеливались признать их своими, объявили их сначала нечеловеческими, а потом, когда эти силы совсем атрофировались в них, стали вообще их отрицать. И ты поверил, что они не существуют, но сейчас ощущаешь их присутствие в себе и боишься.
— Кажется, уже не боюсь, — сказал я, продолжая удерживать под веками темноту — тишину —.
— Да, ты уже меньше боишься, — сказал он. — И мы можем стать друзьями. Ты уже перестал быть отчасти человеком в вашем понимании, где главное — тело, а я для тебя уже не животное, и мы сможем друг друга понять.
— Но что же мы такое? — спросил я, дрожа от нетерпения.
— Не знаю, — рассмеялся он, и я увидел, что он весело кувыркается на волнах, как это делают дельфины, а между тем глаза у меня были закрыты.
— Я думал, ты знаешь, раз вы считаете себя умнее нас.
— Пока мы знаем только, чем мы не являемся и чем не должны быть. А вы, к сожалению, до этого еще не дошли.
— Раз мы друзья, так не будем обижать друг друга, — надулся я в своей межгалактической необъятности.
— Это не обида. Я тебе буду говорить свои истины, а ты мне свои. Так разговаривают друзья.
Я попытался найти какую-нибудь свою истину, чтобы сказать ему, но не нашел; все мои истины, казалось, превратились в темноту, тишину и пространство. Поэтому я только спросил:
— За что же вы тогда нас любите?
— Разве можно не любить младшего брата, который заплутался?
— Это — одна из ваших истин?
— Да, — ответил он и кувыркнулся.
— Дважды два — четыре, — сказал я внезапно.
— Что это?
— Одна из наших истин.
— Не понимаю, — промолвил он, смутившись.
— Привет, друг! А вот я знаю. Вы так считаете, правда? Это самое большое ваше заблуждение.
— Привет! — ответил я. — Почему заблуждение? Смотри, вот я до сих пор разговаривал с одним дельфином, а теперь появился ты. Один дельфин и еще один дельфин — два дельфина.