Пути-Пучи

- Уже интересно, - сказал Адамов, побегал пальцами по калькулятору и пробормотал что-то насчет математического ожидания. – Теперь усложним. Ты не устал?

- Нет, - злобно сказал Ендоба. Все это казалось ему обыкновенной чепухой по сравнению с терминаторской железной дурой в руках осатаневшей Янки Вечтомовой.

- Тогда вот что. Мы сейчас продолжим, а ты постарайся очень захотеть угадать, куда упадет монета. Очень. Как я тебя учил, очень.

Были такие практикумы у Адамова насчет захотеть очень. Смысла их Саша не понимал, но поскольку человек был внушаемый, свято следовал требованиям своего гуру, вопросов лишних не задавая. Ну, почти не задавая. Он настроился, сделал пару переключений "биджна-жикуда" и сказал:

- Решка!

Выпала решка.

Еще через полчаса выяснилось, что Саша угадал в девяносто одном проценте выбрасываний.

- Упс, - с виноватой улыбкой сказал Адамов, еще раз сплясав пальцами на калькуляторе. – Вы извините меня, Ендоба (в том, как он произнес это "Ендоба", было, уверял потом меня Саша, что-то одновременно заискивающее и сожалеющее. Сам я лично не могу представить такого соединения в одном слове, о чем тут же Саше и заявил – он попытался изобразить, копируя тон Адамова, но у него ничего не вышло), но я вынужден просить вас подвергнуться еще одному тесту, просто так, для проверки.

Саша даже испугался. Особенно тому, что Адамов вдруг перешел на вы.

- Какому еще?

- Вы все так же пытайтесь угадать, куда упадет монета, только при этом очень хотите не угадать. Желание наоборот, понимаете? Только я вас прошу, чтобы не было такого – вам приходит на ум решка, а вы, желая не угадать, говорите орел. Нет, вы сначала пожелайте не угадать! Понимаете?

Саша понимал, чего ж не понять.

- Ладно, - сказал он и приготовился. – Решка.

Выпал орел.

Тест продолжался минут пятнадцать, но результат поражал – 98 процентов.

- И еще раз упс, - обреченно сказал Адамов. – Ё-моё, и за что ж это мне такое. Вот уж не ожидал.

Саше показалось, что Адамов немножечко огорчен. И еще более немножечко озадачен.

Во всяком случае, Адамов надолго задумался, что было ему несвойственно. И даже – по рассеянности, но жадно – хватил сто пятьдесят водки. Хотя вообще-то на самом деле почти и не пил, больше грозился.

Саша замер в предвыборном ожидании.

- Вот о чем я вас попрошу, - сказал Адамов, когда проснулся. – Сейчас я ничего определенного сказать не могу, мне надо… эмммм… Вы, пожалуйста, не сочтите за беспокойство, но если никаких важных дел, то прибудьте сюда, если несложно, в семь часов вечера. В девятнадцать то есть ноль-ноль. Это будет очень важно, я вам тогда скажу. А?

Саша подозрительно оглядел Адамова. Тот явно не издевался и жутко нервничал.

- Ну ладно, - сказал он. – Приду. Я и так собирался в семь. То есть в девятнадцать ноль-ноль. Приду, конечно, а что?

- Да так, ничего, ерунда всякая, - заюлил Адамов. – Очень важно, чтоб вы пришли. Кажется, у меня для вас будут новости.

- Угу. Так я пошел? – спросил Саша, вставая.

- Да-да. До свидания. До семи.

Когда он уже открыл дверь, чтобы уходить, Адамов, мучительно щурясь, сказал, снова переходя на "ты":

- Теперь-то ты хоть понимаешь, что ты просто не мог погибнуть? Тебе слишком везет, когда ты того захочешь, слишком. И тот мужик в белом пиджаке – его просто не существовало.

- Как это не существовало?

- Ох, ладно, скажу проще – его вообще не было.

- Но он был!

- Ну, конечно, был. В том-то вся и проблема!

Вечером Ендобу действительно ждал сюрприз.

 Числа миров

Из визита, который нанес я восточному соседу своему, Пейре Беззубому, барону де Сен-Горже, спесивому глупцу из тех, что более всего силой своих мышц похваляются, привез я домой человечка странного, но в беседах забавного.

Просил он называть его Висенте Рокас де Лос Дос Эрманос, а звал я его Винцент. На самом деле, имя было длиннее или вообще другое, но запомнить я не стремился. Имел хитрое лицо, полумесяцем искривленное, нос длинный и волосы черные о двух косичках, как теперь в Северных Провинциях носят; сам был смугл, взгляд имел живой, нехороший. Был также безус и безбород, так что походил то ли на шута придворного, то ли на мужеложца, но ни к тем, ни к другим себя не причислял. Называл себя бродячим метафизиком, опыты на людях ставил, но не лечил их; мечтал летать.

Принял я его сначала за иудея, но не сознался он, сказав: "Бери, господин, к востоку далее, там кровь моя". А что там к востоку от Испании, я не знаю, в науках наград не сыскал, если только речь не о военных науках, но слышал однажды, что к востоку от Испании находятся страны настолько жаркие, что простому человеку выжить там невозможно, а живут там люди черные, с рогами и козлиными лицами, а за теми странами – Преисподняя.

В другой раз не взял бы я с собой того Винцента, но не потому, что опасался нечистой силы, а просто не люблю подобострастных и наглых. Если нагл, то бейся, подобострастен – молчи. Тот же словно насмехался надо мной, изображая смирение. Однако очень скучной и тяжелой была та осень, не было вокруг меня людей, с кем бы смог разделить ужин, поэтому не убил. К тому же и дама души моей, несравненная Аэлис де Монтаньяр, существо дрянное, но воздыхательное, за месяц до того крепко повздорила с родственниками, и монахи увели ее неизвестно куда – с тех пор я ее не видел. Да еще дожди шли, страшные дожди, с  грозами, а я дождей не люблю, тяжко мне во время дождей, трупное вспоминается.

В тот вечер, о котором я хочу сейчас рассказать, сидели мы с Винцентом в зале Северного крыла, пили дурное вино, привезенное из Компьена соседом моим, Эриком Хромоногим – хитрый как дьявол, откуда-то с Севера, в счет долга хотел отдать мне, ну, да я так забрал, потому что дурной вкус у вина был, гостям не выставишь. Мясом, уже не помню каким, утоляли голод, а когда четвертый кувшин заканчивали, ударил гром за окном. Хороший был гром, даже пламя в факелах заметалось.

Вот тогда и сказал Винцент:

- Битва великая скоро будет. И думаю я, что как раз в этих местах.

И при этих словах плечами повел, словно бы в ознобе от страха смертного.

К тому времени говорили мы с ним о прошлых войнах, я сетовал на то, что войну сегодня трудно отличить от мира – не войны, а так, мелкие стычки, чтобы развеять скуку и размять члены. Жизнь проходит в суете, говорил я, прошло время великих подвигов, о которых говорят трубадуры, Винцент же со мною спорил.