Экстрасенс

И поймал миг удачи.

В лаборатории, куда их привели, предварительно обрядив в чистейшие светло-голубые халаты, неожиданно сдох электронный микроскоп. Смущенная француженка, которая хотела показать ход размножения культуры, бросилась звонить механику, но день был выходной, и механик проводил свой уик-энд. Француженка с трудом натягивала улыбку на плачущее лицо. Многочисленные гости растерянно топтались, – они приехали именно за этим.

И тут вышел вперед Николай. Вот, оказывается, зачем он кончал когда-то курсы электронных микроскопистов, собирал и отлаживал в разных лабораториях новейшую тогда для Руси технику, сам многими ночами корпел над своим аппаратом – только ради этой минуты. Засучив рукава, он подсел к микроскопу. Честно говоря, поломки даже не было. Он мог бы проверить контакты с закрытыми глазами. Что и сделал. Но оказывается, никто из присутствующих об этом не догадывался. Они молча, но с интересом наблюдали за его действиями.

Через несколько минут микроскоп вновь ожил, загудел. Все зааплодировали.

Уже по дороге назад в автобусе человек пятнадцать предложили ему обменяться визитными карточками. Он тогда еще не догадался их заготовить и каждому старательно выписал на листке из блокнота свои координаты.

– Николай, я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в моем институте? – сказал ему во время обеда длинный рыжий австралиец Дилан.

– Мне бы это было очень интересно, – ответил Николай, с трудом удерживая радостную дрожь сердца.

Дилан был человеком известным, его ученый труд изучали еще на первом курсе. Николай говорил с ним запросто, предполагая, что у них не слишком большая разница в возрасте, и лишь в конце конгресса выяснил, что Дилану за семьдесят.

Вернувшись домой, Николай получил приглашения из Германии и Канады.

Однако выбрал лабораторию Фогеля. Поработать в институте, об оснащении которого у них ходили легенды, да еще вместе с нобелевским лауреатом, – это уже не просто везение, это – мечта европейца, а для безвестного россиянина – попросту жребий богов.

Знать бы, в чем он согрешил, почему очень скоро те же боги от него отвернулись?

По дороге в аэропорт его тошнило от страха. Неожиданно он выяснил, что забыл самые элементарные вещи, и не только из английского, но даже собственные прежние работы.

«Самозванец, самозванец, самозванец!» – крутилось в голове слово.

Самолет взлетел, улыбающиеся стюардессы разносили вино, пиво, потом ароматно пахнущие жареной курицей завтраки, а ему мерещились ужасающие картины: уже через несколько часов его приглашает к себе Фогель, заговаривает с ним о работах лаборатории, обсуждает задание, а он, Николай, ни бельмеса понять не может. Во-первых, потому, что не может перевести английскую речь, а во-вторых, потому, что до него не доходит смысл самой научной проблемы. Еще через час к нему подходят всякие голландские профессора, тоже начинают говорить и, разочарованно махнув рукой, отступают в сторону.

Еще день он находится, как зачумленный, в неком вакууме, где на него люди, которые могли бы стать коллегами и друзьями, лишь смотрят издалека, но уже не подходят. А потом он с позором, крадучись, покупает билет назад и срочно возвращается домой.

Примерно так все в первые дни и происходило. Только не было чувства зачумленности и вакуума. Сверхделикатные голландцы с удовольствием но нескольку раз повторяли элементарные фразы, если видели, что до него что-то доходит не сразу. А сам нобелевский лауреат Фогель, едва представив его своей лаборатории, сразу объявил:

– Нашим гостям мы всегда даем неделю на адаптацию. У вас тоже есть эта неделя.

На самом деле ему хватило двух-трех дней, чтобы начать свободно общаться, двух-трех месяцев, чтобы без предварительной ночной подготовки обсуждать профессиональные вопросы, но где-то через полгода он стал догадываться, что для подлинной адаптации понадобились бы десятилетия.

Однокомнатная квартира, которую ему заранее снял институт, а точнее, сам Фогель, запиралась на крошечный детский замочек. Николай вспомнил крюки, цепочки и новейшие «церберы» на российских дверях и с трудом удержался от удивления.

– Мне пришлось ставить у себя в доме замок лишь лет пятнадцать назад, когда приехали восточные рабочие, – объяснил Фогель.

Когда, закончив эксперимент в половине второго ночи, Николай отправился домой пешком, около него тормозили почти все проезжающие мимо машины. Каждый спрашивал, не нужна ли помощь, и предлагал подвезти. Пришлось купить велосипед и ездить на нем, – именно из-за этого. Чтобы не волновать водителей.

Столь прекрасной аппаратуры в России он не видел нигде. А реактивы, которых у себя приходилось ждать по году, были абсолютно доступны – стоило лишь протянуть руку, расписаться в журнале и взять сколько надо. Он приезжал в лабораторию вместе со всеми к восьми утра и гнал эксперимент за экспериментом. Потому что не воспользоваться возможностями было бы преступлением против своей удачи. Скоро в институте привыкли, что русский коллега уходит из лаборатории последним – после часа ночи. Вернувшись, он еще часа полтора занимался языком. На сон оставалось четыре часа. Но удивительно, что спать совсем не хотелось.

Сначала Николай думал, что его хватит на неделю, в лучшем случае на месяц. Но прошел второй месяц и третий, а работал он с тем же увлечением.

И все же были выходные, потом даже рождественские праздники, когда не работал никто, а в институте вырубали свет. И в один из первых выходных он неожиданно для себя прославился, за что и получил большой втык от доктора Фогеля.

На первой же конференции, которые по пятницам как бы подводили итог недели, его спросили, как он добывает со дна морского культуру, которую привез для исследования.

– Ныряю и добываю, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что сами опускаетесь на морское дно в середине зимы? – с недоумением переспросили его.

– Да, я сам, – спокойно подтвердил он. Хотя, конечно, и сам понимал, что ему есть чем погордиться. – Прежде у нас для этого были специальные водолазы. Теперь им стало выгоднее работать в Норвегии, и я опускаюсь сам. У меня есть диплом водолаза. Катер бросает якорь в намеченном месте, я надеваю водолазный костюм и опускаюсь.